Страх подкатил к горлу, мне казалось, что за мной следят. Что здесь делал профессор и что ему надо было от моего сына? Почему мне стали видеться странные сны? Я прижалась к Ольгерду, скрестив ноги за его спиной.
— Милая, — он уткнулся в мои волосы. — Мил…
А, может, он произнес мое имя; разобрать было трудно.
Он кончил намного быстрее, чем обычно — бурно, содрогнувшись в болезненном спазме, словно с его плеч свалился огромный груз. В моей же голове назойливыми мухами клубились мысли, мешая любой попытке получить удовольствие. Примерно так на моей памяти и описывали супружеские будни.
Когда Ольгерд улегся рядом, накрыв мой пока что плоский живот широкой ладонью, на его лице появилось отстраненное выражение. Мыслями он явно был не здесь. Золото перстней приятно холодило кожу, и навязчивые мысли слегка отступили.
Неужели он и вправду плакал над могилой Ирис?
Неужели так хочет, чтобы я осталась?
Неужели…
Настенные часы пробили двенадцать раз. Приподнявшись на локтях, Ольгерд задул свечу, и отбрасываемые ей тени растворились в полумраке.
За окном протяжно взвыла какая-то тварь — по всей видимости, ей по хребту угодил внезапно начавшийся град. Зима в Редании лютая, и характер у нее сквернее, чем у ростовщика-краснолюда.
Всегда смогу уехать, если захочу. Уеду в любой момент… Никто и ничто меня не держит.
Ложь убаюкивает лучше всякой колыбельной.
========== Бич Божий ==========
Я сожалела обо всем.
С самого начала и до самого конца. О заключенной сделке, о том, что до беспамятства напилась в «Алхимии», что позволила уложить себя на треклятый камень на Лысой Горе. Повернуть бы время вспять; влепить бы себе оплеуху за глупость и безрассудство, за безалаберность и распутство, но…
— Тужься, — взревела Маргоша, утирая пот с моего лица, — а не отлынивай!
За что ты покинул меня, Лебеда?! За что мне на роду написано корчиться в адских муках?!
— Катись к дья… О-о-о-ох!
Я корчилась на насквозь мокрых, и если бы только от пота, простынях с самого рассвета. Когда же закончится эта пытка?!.. И где там врач, ад и черти?! Я согласилась бы даже на фон Розенрота, если бы он хоть чуть-чуть облегчил боль. На фисштех, на сонные травки, на что угодно согласилась бы, дьявол, дьявол, дьявол!
— Врач… — простонала я.
Одна половина дома стояла на ушах, вторая попряталась — но меня равно раздражали и те, и другие.
— Да послали уже, послали!
И где этот болван?! Где, я спрашиваю?! На дворе, ад и черти, не зима, дороги уже не похожи на кашу из говна и грязи: в самом разгаре Солтыций — даже безногий калека успел бы добраться до усадьбы!
Клянусь — как доберется, чертяка, так калекой и станет.
— Кто ж знал, что ты решишь спозаранку разродиться!
Кто ж знал?! Кто ж не знал, дура старая, я уже ни в одну дверь не пролезала, будь пузо еще больше, впору в цирк отдавать!
А-а-а-а-х, проклятье!
Разрази мою душу, никогда больше не лягу под мужчину! Права была сестра Анна, права была старая ведьма — сладострастие суть грех и несет одни страдания. «Тягости в беременности твоей уготованы, в муках будешь рожать детей своих» — и про муки Пророк выразился чрезвычайно мягко.
Дьявол!
— Да не визжи так, глазенки лопнут! Я в поле пятерых родила и ничего, а ты на подушках корчишься, барыня!
Лебеда, дай мне сил, дай мне воли, дай мне терпения… Лебеда — пастырь мой, он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим… Как больно!
В приоткрытую дверь протиснулся русый чуб.
— Ну чего тут у вас там? — прошептал Сташек, чертов гений словесности. — Атаман волнуется.
Я подыхаю, а он волнуется! Сдохну, так и поплачет, наверное! Сколько ещё мне ради него страдать?!
— Кыш отсюдова! — Маргоша не глядя кинула в него тряпкой. — Не проходной двор!
Неужели нельзя потише?!
— А чего орет дурниной? — все так же шепотом спросил Сташек.
— Я тебя кипятком щас окачу, ты и не так запоешь, оболдуй!
Лучше уж кипятком, все лучше, чем корчиться в подобных муках! Дверь медленно закрылась. Живот схватывало все чаще. Ничего, дышать, главное дышать, никто не мучился вечно, за сутки все разрешались…
Или отдавали Лебеде душу.
— Анжея, — окликнула рыжеволосую девушку Маргоша, — а ты чего расселась?! Может еще семок полузгаешь?! Воды и полотенец!
Раньше не виденная мной девушка, из новеньких, дернула из комнаты, словно зверек от лесного пожара. Зацепилась за дверную ручку рукавом ситцевого кафтана, и со стоном распласталась на полу.
Кругом сплошные дурные предзнаменования.
— Врач… — попыталась я в последний раз.
— Поздно, — мрачно сказала Маргоша и засучила рукава.
Судя по голосу, мне пришел конец. За все рано или поздно нужно платить; видит Лебеда, я достаточно согрешила, и расплата моя близка.
— Распустила слюни! — нависла надо мной Маргоша. — Ты тужиться будешь или нет?!
От следующей схватки я заорала так, что сорвала горло и вцепилась в пухлые, как колбаски, пальцы Маргоши.
— Тьфу, Миленка, отцепись! — вскрикнула она. — Отрастила себе барские когти!
Думаешь, тебе больно?! Побывала бы ты в моей шкуре! Как будто по низу живота палач-любитель бьет раскаленным до красна молотком… Ах да, она была… Как же так, пятерых, кто в здравом уме… Надо было… Надо было вообще никогда в «Алхимию» не заходить…
Тужиться, тужиться, напрягать мышцы живота, вдохнуть, тужиться…
— Наконец-то, курва мать, — смачно выругалась Маргоша. — Почти!
Почти никак не наступало. Я выла, как раненый зверь, с которого сняли шкуру и опустили в котел с кипящей водой. О, Лебеда, нет, я так и знала, что мне уготованы страшные роды… Не даром мне снился младенец со змеиными глазами, покрытый чешуей, рогатая плотоядная бестия, разгрызающая меня изнутри…
— Атаман… — снова показался в дверях Сташек.
— …пусть в аду горит! — завизжала я из последних сил.
Там ему самое место! Казалось, я слышу хруст собственных костей. Казалось, что…
Все засуетились еще больше: Маргоша громко, как капрал на плацдарме, пыталась меня подбодрить, Анжея носилась с водой и полотенцами, еще одна служанка пыталась утереть пот с лица, пока я не послала ее к чертовой матери. Главное, самой ею не стать.
— Давай, Миленка, давай!
Поскорее бы, только бы закончилось, а там хоть потоп, хоть бестия о сотне глаз, хоть второе пришествие, поскорее бы, поскорее… Еще немного, еще немного, почти, почти… Последний разочек…
Даже кричать не могу, только дышать.
О, Лебеда… Ох, Лебеда… Кажется…
— Почти, — подтвердила Маргоша, — еще один рывок, девочка моя, еще один и все!
Ты мне уже сотню раз так лгала, змея! Нет, кажется…
Никогда бы не подумала, что человеческая глотка способна на подобный вопль.
Неужели?!
Звонкий мокрый шлепок, и Маргоша взяла склизкий комок за ноги. Слава богам, слава всем богам мертвым и живым, все, все! Отмучилась!
А почему все смолкли, как на похоронах? Почему ребёнок не кричит?
Я приподнялась на локтях, но Маргоша заслонила обзор своей широкой спиной, пока Анжея орудовала полотенцем.
— С ним все нормально? — пробормотала я, будто в бреду. — Маргоша?
То не заткнется, то словно воды в рот набрала, равно как и служанки. Что с ним?! Рога, клыки, чешуя?! Нет, тогда бы они заорали…
«Знахарь, — послышался со двора бодрый клич Конрада. — Приехал наконец-то, песья кровь!»
Покажите мне сына, черти! Не отвечают. Краем глаза я увидела синюшное тельце. Мертворожденный?!.. Лебеда, он ведь даже не заплакал! Ни звука не произнес!
— Что с ним?!
— Да страшный он как черт, — расхохоталась Маргоша, со всей дури хлопнув младенца по попе. — Зато рыжий! Весь в милсдаря!
Как она его так держит, курва, за две ножки головой вниз, как курицу ощипанную?! Но хотя бы точно не мертвый — пискнул, словно раздавленный мышонок. От облегчения я нервно рассмеялась.
Маргоша приложила младенца к моей груди, еще раз шлепнула от всей души, и он жадно уцепился за сосок в поисках молока. Я ощупывала мокрое и морщинистое тельце в поисках подвоха; ни хвоста, ни рожек, дитя как дитя, если не брать в расчет нездоровый цвет кожи. А что страшный как грех, так то для мужчин беда небольшая.