— Что? — глухо переспросил он.

Разве не ты мне пожелал попутного ветра в спину аккурат перед тем, как мне пришлось вступиться за твою душу?

— Я же говорила, что уеду. Наша сделка окончена, разве нет?

А отношения толком и не начинались. Ольгерд прошелся взад-вперед по комнате, пытаясь скрыть от меня бушующее негодование. Надо же, насколько я его задела: все-таки сколько бы мужчины не любили хвастаться и бахвалиться, самолюбие у них — хрупче стекла.

Конечно, мне хотелось его спровоцировать, но кто же мог подумать, что это удастся? Неравнодушие Ольгерда мне дьявольски льстило — хоть я и не уверена, что ради этого стоило спускаться в ад.

— C тех пор многое изменилось, Милена, — склонился над бадьей Ольгерд, оперевшись руками о деревянную стенку. — Или ты не помнишь, что сказал О’Дим?

Так я ему нужна только из-за ребенка, который, неизвестно даже, жив ли?

— Мне остаться, чтобы выносить твоего бастарда? — процедила я. — Роскошное предложение.

Я скрестила руки на груди, вдруг подумав, что спорить с мужчиной будучи нагишом — не самый разумный ход.

— Я не позволю, чтобы мой сын родился бастардом, — отрезал он. — И тебе совершенно незачем уезжать. Чего ты хочешь? Денег? У меня их больше, чем ты сможешь украсть. Черт с ними, с деньгами — я дам тебе положение, защиту, власть — чего еще можно желать?

Он меня купить пытается? Нет, глупо возражать, что не продаюсь — однако моя последняя сделка оказалась настолько неудачной, что я подумаю трижды, прежде чем заключить новую, и на этот раз уж точно не прогадаю с ценой.

Но куда больше соблазнительных перспектив меня заинтриговала горячность, с которой он их предлагал.

— Свободы? — деланно пожала я плечами.

Ольгерд выразительно хмыкнул, нависнув над бадьей.

— И как ты себе представляешь свободу с младенцем на руках? — его лоб прорезала глубокая морщина, когда он нехорошо взглянул на меня: — Только не говори мне, что ты хочешь избавиться от моего сына? Не советовал бы тебе, — сказал он и с нажимом повторил, — очень не советовал бы тебе брать на душу смертельный грех.

Как быстро из нашего общего ребёнок превратился в дитя одного только Ольгерда!

— Ты имеешь ввиду смертный?

— Оговорился, — Ольгерд невинно улыбнулся, расправив усы.

Не замечала за ним такой манеры.

Вода в бадье начала остывать, а я — замерзать. Ольгерд прав, конечно — ничего хорошего женщин с младенцем на руках не ждет, даже в стране таких свободных нравов, как Туссент. Тем более, если эти руки покрыты пентаграммами. И тем не менее — это не повод их выкручивать.

— Пытаешься меня запугать, Ольгерд? — губа закровоточила, стоило мне только слегка ее прикусить. — Тогда ты точно даже представить не можешь, что мне довелось увидеть.

— Отнюдь, — сухо ответил он. — Пытаюсь позаботиться о тех, чьи жизни ещё не успел разрушить. Вылезай из бадьи, ты замерзла.

Хоть я и сомневалась в чистоте и самоотверженности его намерений, одно стало совершенно очевидно: я была ему чертовски нужна. И, несмотря на то, что я никогда не имела власти над Ольгердом, мне вдруг вручили ключи от дворца.

Этим нельзя было не воспользоваться.

— Но ты же не станешь удерживать меня? — я приняла галантно предложенную мне руку и не очень грациозно поднялась из воды. — Даже не сомневайся: я уеду, когда мне вздумается.

Моя бравада об отъезде звучала довольно самонадеянно — мне едва хватало сил встать на ноги. Если сейчас я куда и доеду, так только до ближайшего погоста. Но я не хочу разделить судьбу Ирис, не хочу стать узницей чужих амбиций. Если решу остаться, это будет только мой выбор, и ничей больше.

— Разве ты не хочешь, чтобы я тебя удержал? — чарующе спросил Ольгерд, накидывая на мои плечи бархатистое полотенце.

От него пахло чем-то домашним и вкусным, вроде пожаренного на вертеле цыпленка. Что ж за напасть, только поела, и опять голодная.

На ножках стула виднелись следы от черных пятен, разъевших древесину. Плесень? Плесень в дворянском доме? Бред, всего лишь что-то пролили. Здесь не было фон Розенрота, Ольгерд не стал бы мне врать. Или стал бы?

Лебеда, в какую жуть превратилась моя жизнь.

Ольгерд по-своему истолковал мою дрожь, растерев мне полотенцем грудь и плечи. Либо я уйду сейчас, либо…

— Отчего такие перемены, Ольгерд? Потому что я ношу твоего ребенка? Или потому что спасла твою душу?

Он расплылся в улыбке, довольный, что ситуация разыгрывается в его пользу.

— Милена, ты сумела разгадать загадку о’Дима… — Ольгерд провел ладонью по моим мокрым волосам. — Я уверен, что тебе под силу найти ответ на такой простой вопрос.

Какой удобный ответ — на все и ни на что одновременно.

Вряд ли он меня любит. Но что я знаю о любви, да и нужна ли она мне? Любовь ходовой, но скоропортящийся товар: на моей памяти все, кто о ней много говорили, жили либо недолго, либо за чужой счет. Что мне действительно нужно, так это чтобы обо мне позаботились — хотя бы до тех пор, пока не встану на ноги.

— Я тебя не знаю, Ольгерд, — покачала я головой. — Не знала до этого и тем более не знаю сейчас.

Он легко пожал плечами, как будто услышал сущий пустяк.

— Мы это быстро исправим.

Любопытство — один из многочисленных моих грехов. Мысль о том, чтобы уехать и никогда не узнать, каким он стал, каким он может быть, мне не нравилась.

Я не шелохнулась, выжидая, пока он додумается меня поцеловать, и долго ждать не пришлось. Ласковому поцелую понадобилось пара мгновений, чтобы растерять свою невинность. Нет, некоторые вещи остаются прежними.

— Останься, — произнёс Ольгерд, оторвавшись от меня.

Чудны дела твои, Лебеда! Прежде он никогда меня ни о чем не просил, только приказывал. Как бы мне не было приятно слышать эту просьбу, столько власти я ему не дам: непроизнесенное «да» всегда может превратиться в «нет».

— Ольгерд, я…

Еще не решила, что ответить, но Ольгерд решил пресечь попытку что-то сказать на корню:

— Ложись обратно в кровать, — он подтолкнул меня к широкому ложу, — ты еще не выздоровела.

Судя по тому, с каким нетерпением он уложил меня на подушки, и как ретиво стянул с себя рубаху, вряд ли его так уж заботит мое здоровье. Но, раз слова не возымели достаточного эффекта, Ольгерд вспомнил о самом древнем способе сделать женщину своей. Как говорится — не жди, пока железо станет горячим для ковки — но куй, и оно станет горячим.

Однако мне и в самом деле все еще нездоровилось, и разумней было бы ему отказать. Надо было ему отказать, но делать этого не хотелось — пусть я и не жаждала близости, но мне нужно было снова почувствовать на коже чуткие прикосновения человека, а не слизь и когти.

Чем больше чувствуешь себя животным, тем больше чувствуешь себя живым: и нет ничего более животного, чем секс.

Ольгерду не терпелось, как мальчишке; он быстро стянул с меня полотенце и лег сверху, опершись на локти. Раньше он не заботился о том, чтобы меня не придавить — сейчас же вдруг вспомнил о существовании прелюдии поцеловав шею, видимо, пытаясь доказать в себе перемену.

Знать бы ещё, кому — себе или мне.

— Ты не хочешь? — нехотя спросил он, коснувшись пальцами лона. — Если тебе не…

Я не хочу снова остаться наедине со своими кошмарами.

— Продолжай, — перебила я.

Большего поощрения ему не требовалось.

— Не бойся, — прошептал он мне на ухо, смочив слюной пальцы. — Я буду нежен.

Насколько Ольгерд может быть нежен; от старых привычек тяжело избавляться. Но надо отдать ему должное, он старался хотя бы не причинить мне боли.

От горячего дыхания над ухом меня вновь обдало жаром, и я заерзала под ним. Тени плясали на стенах в такт его движениям, перед моими глазами проносились гротескные сцены на мраморных барельефах. Звери и женщины, распластанные под ними. Я отвела взгляд, взглянув в сторону; свеча на прикроватном столике была из густого черного воска.

Дьявол… Ольгерд принял мой стон за ободрение, и с удовольствием ускорил темп.