— Прости меня, — пробормотал Ольгерд. — За то, что сделал и за то, что сделаю.

Фраза тотчас заставила меня прислушаться. Что еще он собрался натворить?

— Я должен жить, — сказал Ольгерд с такой горячностью, что сомневаться не приходилось — осознавал он того или нет, в нем бурлило желание жить. — Я не могу бросить…

Он резко замолчал, будто в его легких закончился воздух. Кого?..

Да скажи же, кого, ад и черти, что ты как в рот воды набрал!

Ольгерд!

***

— Ольгерд! — я рывком села на кровати, но вместо крика из горла вырвался хрип.

О резком движении тотчас пришлось пожалеть: меня пробила испарина, желудок скрутило, и пришлось с глухим стоном вновь опуститься на подушки. Ольгерда рядом не было, но я лежала на его роскошной кровати, заботливо укутанная пуховыми одеялами.

За окном бесновалась метель — дьявол разберет, был сейчас день или ночь. Я сбросила с себя все, чем была укрыта, терзаемая жутким любопытством взглянуть на порезы. Под покрывалами я оказалась в чем мать родила, не прикрытая даже ночной сорочкой.

Надеюсь, моя нагота вызвана исключительно заботой о ранах.

Которые, впрочем, уже почти зажили, покрывшись ровной корочкой; только аккуратные разрезы на предплечьях выглядели свежими. Сколько же я провалялась?

Лицо! Что с ним?! Насколько бы мне ни претило смотреться в зеркало — то самое, что стояло рядом с кроватью, то самое, на котором мне когда-то почудились трещины — мне нужно знать, что стало с моим лицом.

Я обернулась, ожидая самого худшего.

Но ничего не произошло. В зеркальной глади не отразилась ни дьявольская падаль, ни изуродованная шрамами кожа. И, хотя на лбу и щеках сейчас можно было различить белые линии там, где осколки оставили самые глубокие порезы, передо мной предстало то же самое лицо, которое я привыкла видеть.

Понадобилась пара мгновений, чтобы разгадать еще одну загадку — виной чудесному исцелению послужила метка Шебы. Пока на моих бедрах лежит ее печать, ничто не потревожит иллюзию красоты, и даже от самого уродливого шрама на коже останутся кокетливые, едва различимые полоски.

Не первый раз ложь спасает мою шкуру — и в прямом, и в переносном смысле.

Позади меня в зеркале отразилась длинная тень, и я быстро прикрыла одеялом грудь.

— Проснулись, госпожа Филипек? — обратился ко мне вкрадчивый голос. — Пожалуйста, не вставайте. Вам нужен покой.

Он принадлежал высокому и худому мужчине, стоявшему в широких дверях. Холеные усики, дорогое пенсне и парчовый камзол с золотой брошью в виде обвивающей чашу змеи могли принадлежать только врачу, при этом чертовски дорогому. Ни у одного вора не получается так умело обдирать народ до нитки, как у адвокатов и знахарей.

Мужчина подошел к кровати с выражением приторной заботы на лице. Лекари никогда не внушали мне доверия — нужно обладать определенным складом ума, чтобы с удовольствием орудовать пиявками и скальпелями, а в ласковом обращении этого человека мне почудилась особая любовь к экзекуциям. Мысль о том, что он видел меня обнаженной, мне отчаянно не понравилась, и я натянула одеяло до самого подбородка.

— Где господин фон Эверек? — недовольным тоном спросила я.

Затем прижала руку к покрытому пеленой пота животу, занывшему, словно перед женскими днями. Жара стояла невероятная — как будто весь оксенфуртский лес порубили в щепки и бросили в топку.

Губы мужчины вытянулись в тонкую линию. Он присел на деревянный стульчик рядом с кроватью, цепкими пальцами прижав к себе небольшой кожаный чемоданчик. На прикроватном столике плавилась черная свеча.

По мне панихиду собрались читать или Ольгерд старые запасы разгребал?

— Отлучился по делам в Бронницы, — ответил врач, быстрым движением поправив пенсне. — Наказал мне хорошо о вас позаботиться.

В Бронницы?..

— Мне лучше, — сухо ответила я, чувствуя, как к щекам предательски приливает жар.

Врач снисходительно кивнул и открыл чемоданчик. От содержимого мне окончательно поплохело. Скальпели для кровопускания, щипцы, иглы, флакончики, от которых исходил резкий аммиачный запах…

— Мне лучше, доктор… — беспомощно проскулила я.

Дурнота подступила к горлу; меня будто засунули в плавильную печь и закрыли дверь. Сама спальня, с ее красным убранством из парчи и шелка, казалось, горела и плавилась. Струйки пота текли по бокам и животу.

Мой блеф не убедил бы и ребенка.

— Профессор фон Розенрот, — поправил он меня. — Я рад, что вам лучше, госпожа Филипек, но в вашем положении мы не можем рисковать, — и вытащил из чемоданчика неприятных размеров иглу.

Он щелкнул по острию длинным отполированным ногтем, окунув его в черный раствор, и я утвердилась в мысли, что воткну ему эту иглу в висок, если только попробует ко мне приблизиться.

— В моем положении? — огрызнулась я. — Забудьте. Вы не представляете, что я пережила. Дитя…

Кажется, я уже слышала фамилию фон Розенрот?

— Прекрасно себя чувствует, — мягко перебил меня врач. — Неужели мы бы допустили, чтобы с вашим сыном что-то случилось?

Кто «мы»? Откуда он знает, что у меня сын?

Профессор фон Розенрот посмотрел на меня странно пустыми глазами, и я почувствовала, как на меня штормовой волной накатывает слабость. Игла в его руках начала удлиняться, пока не стала размером с кухонный нож.

Сухая жилистая рука бесцеремонно легла поверх одеяла, прямо на солнечное сплетение, и аккуратно расправила ткань. За каемкой парчового рукава, на самом запястье, виднелись очертания набитого красной краской многоугольника.

— Стража… — прошептала я заплетающимся языком, — Стража…

— Госпожа аэп Готтшалк, — успокаивал меня фон Розенрот. — Вас мучают галлюцинации. Вы очень, очень больны.

Не надо! Пожалуйста, не надо! Острие иглы, ставшей размером с рапиру, уперлось мне в шею, и раствор потек по моим венам.

Слава Лебеде, что это всего лишь кошмар.

***

Но не последний. Они крутились дьявольской каруселью: Ольгерд просил прощения у сварливых призраков в склепе, Иштван направлял костлявым пальцем марширующих железных солдат, тени кружили вокруг усадьбы Гарин.

После очередного пробуждения у меня не осталось ни малейшей надежды увидеть или услышать что-нибудь хорошее. Невзирая на пересохшее горло, я долго лежала с закрытыми глазами, раздумывая, какой неведомый враг ожидает меня на этот раз.

— Очухалась! — отозвался он низким женским голосом. — Слышь, болван! Очухалась, говорю! Ворочается, стонет, болезная! Теплой воды сюда, живо!

Пропитанная удушливым запахом лилий тряпка приземлилась мне на нос. Грудной голос был мне знаком, также как и просторечный выговор. Он принадлежал еще одному исчадию ада, которого здесь никак быть не должно.

— Миленка! — причитала одетая в безразмерный полуфартук-полухалат Маргоша, возя тряпкой по моему лицу, — Это ж надо, на сносях и захворать! У милсдаря сердце кровью обливается, ходит как пришибленный, волнуется, даром что душегуб!

Та же спальня, та же барская кровать, но окружала меня уже совсем другая публика. Гюнтеру о’Диму надоело мучить меня чудовищами и он решил испробовать новую тактику? Как изобретателен дьявол.

— Маргоша, какого черта… — пробормотала я, — Да я из-за тебя…

Из-за тряпки у носа меня разобрал удушливый кашель, и я не успела договорить «дура старая» и выдать все, что думаю о ее зельях и советах.

— …валяешься на мягкой перине пузом кверху! — воспользовалась паузой Маргоша.

В комнату как ошпаренная ворвалась девушка с ведрами, за ней другая, и обе были обруганы на чем свет стоит без всякой видимой на то причины. Судя по свирепому, почти кровожадному взгляду Маргоши, в усадьбе появился еще один деспот.

— Какого дьявола ты здесь делаешь?! — я наконец отпихнула от себя чертову тряпицу.

Маргоша выразительно вздохнула.

— Ох, Миленка, как бы тут рассказать… Кухарка-то атаманова утонула!

Как утонула?! Где тут можно утонуть — разве что в озере? Ох, лучше мне было и не просыпаться!