«Из пасти его выходят пламенники, выскакивают огненные искры».
Я уже близко. К загадке, смерти или безумию. Каждый шаг сделан из страха. Из страха жизни и страха смерти. Из страха стоять и страха идти.
Посреди широкого зала, как на ярмарке, раскручивалось огромное колесо. На нем — распятое тело. Меня словно ударили под дых.
Взгляд Корвина не выражал ровным счетом ничего, рот же искажал предсмертный крик. Голый труп, с ног до головы покрытый оккультными символами, был оскоплен и изуродован: мышцы разорваны до такой степени, что тело потеряло человеческие пропорции. Расправа над чернокнижником явно доставила палачам огромное наслаждение. Как я надеялась, раны наносились посмертно.
Я знала, что колесование ужасная казнь; но знать — не значит видеть. Корвин, ты же знал…
— Я так рад, что ты наконец-то пришла, — сказал Корвин. — Мне тебя не хватало.
Знал ты или нет, виновен ли ты? Я царапала собственные предплечья, опустившись на колени рядом с колесом. Как же так?! Я не могла представить — нет, хуже, я не хотела представлять. Мне так жаль, мне жаль, Корвин…
Его глаза остекленели, но измазанными в кровавой пене губами он умудрился вымолвить еще одну бессмыслицу:
Длань моя — сталь, смертоносный клинок справедливой богини.
Правду не скроешь полоской холщи от пронзительных глаз.
Тяжесть деяний на чашах весов на секунду застынет,
Бег наберет колесо, по заслугам воздав за дела.
Ворон и святая мать, существо, творящее суд с завязанными глазами?.. Я… Я не знаю, не могу и представить, не могу и предположить, о ком это!
И уж тем более я не могу думать, когда вокруг меня сомкнулся хоровод застывших в стенах мертвецов. Их хорошо знакомые лица уже не были так безучастны, как раньше: теперь на них отражался свирепый, неутолимый голод. Их полные ненависти взгляды жгли кожу. Нет… Нет! Иштван не мог провернуть все в одиночку, это невозможно, вы должны были знать, вы такие же детоубийцы, как и он!
Как мне нужно было поступить?!
Я не знаю. Но совершенный мной суд впервые показался мне ошибкой. Чудовищной ошибкой, за которую заплатил кто угодно, но не я.
«Милена, — сказал Иштван. — Поторопись, у тебя почти не осталось времени».
Резкий голос удавил зарождающуюся истерику. Ничего не было Иштвану ненавистней, чем женские слезы, «бабьи истерики», и я не смела ему ими докучать.
Где он?
Я побрела дальше, не разбирая дороги, зная, что дорога найдет меня сама. В следующей комнате из склизкой плоти все углы были смещены и стены клонились внутрь, словно она вот-вот рухнет, поглотив меня и того, кто в ней находился.
Взглянув на мужчину в тяжелой робе, стоявшего спиной ко мне перед огромным зеркалом, я не почувствовала ни сожаления, ни ненависти, ни, к моему удивлению, страха. В смерти Иштвана я раскаиваться не стану, как бы меня не пытали.
— Раскаяние переоценено, — обернувшись, ответил Иштван. — Вина лежит на человеке достаточно слабом, чтобы нести ее бремя.
Даже призраком верен своей людоедской философии, где мир делится на победителей и побежденных, господ и рабов, жертв и палачей — до смерти и после нее. Его словно из камня высеченное лицо показалось мне еще более жестким, чем в воспоминаниях.
Мне всегда не хватало духу ему перечить — да что там перечить — даже смотреть в глаза. Когда Иштван говорил, я молчала. Когда Иштван приказывал, я исполняла. Перевести, зашифровать, украсть, выведать — верный маленький соглядатай, девочка на побегушках.
Лишь когда он пересек последнюю черту, я нашла силы возразить. Но даже тогда я предпочла убить его чужими руками, а не воткнуть нож под ребро самой.
Но Иштван не жаждал возмездия. Напротив, он жалел меня — как загнанного в угол зверька, как нерадивое дитя - покровительственной, снисходительной жалостью. И он не выглядел порождением моих кошмаров; напротив, казался пронзительно настоящим.
В зеркале позади него отражался сказочно красивый город из белого мрамора, вымощенный золотом. На его знаменах чернел древний знак солнца. Наверное, та самая Столица Мира, о которой он писал в своем дневнике. Понятно, почему он так стремился вернуться обратно — его мир больше походил на пристанище богов, нежели смертных.
Иштван коснулся моей щеки, утерев слезу, и рука его была холоднее льда:
— Beruhige dich, Kind. Помни: слово изреченное есть ложь.
В очередной и последний раз я не поняла смысл туманных слов. Метка Табулы Разы на белой плоти отливала красным, как выжженное клеймо. Но здесь и сейчас прикосновение напоминало живого человека. Здесь и сейчас Иштван был единственным, кто вопреки всему не желал мне зла.
Он никогда не желал мне зла. Когда я оказалась на улице, Лебеда, чью Добрую Книгу я знала вдоль и поперек, не спешил позаботиться о своем птенце. Вместо него это сделал оккультист, убийца, человек вне морали и закона.
Многие бы описали точно так же и саму меня.
Иштван прервал поток моих мыслей еще одним отрывком из дьявольской загадки:
Голос мой — пифии речи, что в Трое считались безумством.
От Аполлона за малую хитрость пророчества дар
Был обретен, но проклятием страшным взамен обернулся.
Там, где не слушают истину — пламя пожрет города.
Наконец-то! Я знаю эту легенду, Иштван сам мне ее рассказывал! Кассандра! Пророчица, чьим предсказаниям никто не верил, но которые всегда оказывались правдивыми! В памяти всплыл образ безумца, вещавший на эшафоте про дьявольское пламя, что сожжет людские горы.
Но несмотря на все догадки и знания, связь между частями неумолимо ускользала от меня.
Убрав руку с моей щеки, Иштван шагнул навстречу черной глади, и исчез без следа вместе с видением города. Но когда я протянула руку к зеркалу, то почувствовала только холод стекла.
Кто же я, молви!
Пусть тяжесть неведения разум покинет.
Лик безымянный узри в темноте.
Назови мое имя.
Последние слова были произнесены моим собственным голосом, бесцеремонно ворвавшимся в мою же голову. Двойник в зеркале, облаченный в тяжелую робу с вырезом до самого пупа, сладко улыбнулся, вздернув подбородок и поджав губы. Дьявол, никогда еще я не была так себе противна!
Думай не о загадке, думай о ее подоплеке. Что ненавистно Гюнтеру о’Диму в своих жертвах, что так противно во мне и Ольгерде, во всех тех, чью душу он мечтал заполучить?
Гордыня? Мое отражение заливисто расхохоталось, выставив крутой изгиб бедра и поправив волосы. На зеркале появилась глубокая трещина. Плохая, ад и черти, примета. К чьей-то скорой смерти.
Кто они такие, существа из неведомых миров, чтобы нас судить, чтобы нас презирать? Что им известно о людских страданиях? Мир начал крутится в вихре, черная жижа все сильнее затягивала меня вниз. Время!
Имя мне — ворон, что черным собратьям не выклюет очи.
Образ мой — дева, по воле небес облаченная в солнце.
Голос мой — пифии речи, что в Трое считались безумством.
Длань моя — сталь, смертоносный клинок справедливой богини.
Образы замелькали перед глазами: ворон, богородица, пророчица, богиня, карающая мечом… Кто может быть всеми этими существами одновременно? Кто может всегда карать справедливо, кроме Лебеды, но что общего у пророка и ворона? Не больше, чем у ворона и письменного стола. Может быть, разгадка — сам дьявол? Но при чем тут тогда богородица?
Кто в жизни не поранит кормящей руки, кто говорит одну правду? Никто! Ад и черти, как же я запуталась! Бессмыслица, бутафория, обман, а не загадка!
Обман. Как говорил Иштван? Слово изреченное есть ложь.
Ложь. Нежелание видеть правду — человеческое качество, которое так ненавидит Гюнтер о’Дим. Из-за нежелания людей увидеть свое настоящее отражение он представляется торговцем зеркалами.
— Ложь! — крикнула я. — Ты лжец!
Мое отражение скривилось в презрительной гримасе. Зеркало треснуло пополам, и я отвернулась, не желая видеть трещины, перечеркнувшие лицо крест-накрест.
Тишина, как в могиле. В чем же ошибка, чего я не учла?! Я вскочила на ноги, прошла пару шагов, прежде чем окончательно увязла в черном болоте.