Тусклый свет рассеял темноту. Стены разошлись в стороны, оставив меня перед алтарем. Некогда роскошная парчовая обивка оказалась теперь разорвана и распорота, запачкана кровью и желчью; молитвенники и церковные книги вымазаны грязью. Сгорбившаяся фигура, сведенная религиозной судорогой перед алтарем, распрямилась.
Черная жижа текла из внутренних уголков глаз, ноздрей и ушей сестры Анны, капая на накрахмаленную, застиранную до серости лично мной робу. Огромная грудь, такое ненавистное ей напоминание о женском пороке, тяжело вздымалась; и без того тонкие губы, которых никогда не касалась улыбка, превратились в тонкую нить. Распухшая, обрюзгшая болотная баба — такой я ее и запомнила в ту ночь, когда в кубок с кровью Лебеды подмешали яд.
«Подмешали. Кто подмешал, Милена? Демоны?» — усмехнулся Гюнтер о’Дим.
Ты знаешь, кого в ту ночь искусил лукавый, ничуть не хуже меня, торговец зеркалами. Страдающий старческим маразмом библиотекарь стал забывать ключи от шкафчиков, и ни один из них уже тогда не оставался без моего внимания. Сестра Анна заслуживала смерти — не такой, что разъедает печень, пока изо рта не польется черная желчь… Но заслуживала.
Сестра Анна оскалилась, обнажив кровоточащие десны.
— Сколько щелочи нужно извести, чтобы из твоего грязного рта больше не извергалась ложь?
Мне казалось, что яд — это один глоток и укол легкой боли, и сестра Анна окажется ближе к своему любимому Пророку, чем любая из ее воспитанниц. А я вспомню, что такое тело без синяков и разрезанной розгами кожи. Где она сейчас на самом деле — отмолила все грехи за место на небесах, у длани Лебеды? Рай в такой компании мне не нужен.
— Если бы не я, ты бы сдохла в вызимских канавах, — прошипела сестра Анна, тут же сменив тон на удушливо-ласковый: — Девочка моя, я же желала тебе только добра.
Всем жилось бы гораздо лучше, если бы люди, так желающие другим добра, забились в какие-нибудь норы и там сдохли. Стены закачались вокруг меня, вслушиваясь в мысли, взвешивая слова.
— Если бы не ты, — процедила сестра Анна. — Они были бы живы.
Что за наглая ложь?! Страх впервые сменился яростью — у существа получилось запустить грязные пальцы в давно затянувшиеся раны.
Дьявол его знает, как бы оно тогда повернулось! Да, сестра Анна, ополоумевшая фанатичка, никогда бы не продала своих «птенчиков» — в отличие от той, что сменила ее. Но винить в произошедшем меня?!
Новая настоятельница промолчала, хотя прекрасно знала, что черная желчь была вызвана не хворью, а ядом. Такую же поразительную невнимательность она проявила, не заметив, как часто стали пропадать дети, прислуживающие в замке Горменгаст.
Кто в десять с лишним зим отличит добро от зла? Кто может предугадать последствия поступков? Я сожалею о том, что ее смерть была такой страшной — но только об этом. Или тебе нужно раскаяние, Гюнтер о’Дим? Подавись! Я раскаиваюсь!
— Кающаяся Магдалина, — сестра Анна закашлялась, и желчь осела на моей коже и волосах. — Как дитя наречешь, таким оно и будет.
Тщетно пытаясь стереть мерзость с лица, я слушала монотонный, каким обычно читают панихиду, голос:
Образ мой — дева, по воле небес облаченная в солнце.
Плавно ступая дорогою лунной в объятиях звезд,
Веру храню. Милость матери светом на праведных льётся.
Впрочем, и грешник, раскаявшись, сможет изведать её.
Сестра Анна упала наземь, сопя и задыхаясь, и жижа поглотила тело без остатка.
Слава Лебеде, что она заставляла меня зубрить Добрую Книгу! Я помню легенду о женщине, облаченной в солнце, о святой матери Пророка… Дьявол, как мне повезло!
— Богородица, — выпалила я. — Матерь Божья. Праведница!
Где-то вдалеке послышался треск разбитого стекла. Как, я ошиблась?! Но кто еще это может быть?!
Стены перестраивались, принимая очертания, все меньше напоминавшие человеческое тело. Силы стремительно покидали меня — стоило сделать первый шаг вглубь коридора, как голова закружилась, и мне пришлось опуститься на колени и взглянуть на испачканные в грязи руки.
Ноздри уловили знакомый неприятный запах, но я не могла вспомнить, какой именно. От резкого приступа дурноты я согнулась вдвое, схватившись за живот. Просидев без движения несколько минут, я приказала себе сосредоточься. Время утекало песком сквозь пальцы, нужно идти дальше… Дальше.
Во мне никогда не было ни капли героизма, только животное желание выжить, еще больше усугубившееся от мысли о… Я запнулась, будто слово было ругательным. Ребенке.
Из обуглившейся черноты стен выступили очертания миниатюрной, не больше пальца в длину, ножки. Я наконец признала запах: пижма и спорыш, отвар, знакомый слишком многим женщинам. Барельеф становился все отчетливей: маленькие тела, пихающие друг друга, скривившие не до конца сформировавшиеся лица в плаче.
Я рванула вперед, обезумев от отвращения. Какого дьявола! Ни одно дитя еще не умерло в моем чреве!
Или передо мной те «жертвы», которым я помогла не родиться? Но ведь их не хотели собственные матери — ничего, кроме страданий, голода и боли, они своим детям предложить не могли! Лучше было бы младенцам оказаться задушенными и выброшенными на компост? Если это грех, то подавитесь таким милосердием!
«Я и сам себя спрашивал, почему ваши боги считают это грехом, — примирительно ответил демон. — А потом вспомнил, что вы сотворили их по своему образу и подобию».
Выражение «по образу и подобию» напомнило мне об Иштване. Вот бы чья помощь сейчас стала для меня подарком судьбы. Хор пронзительных тонких голосов нараспев повторял слова — не загадка, а реквием.
Имя мне — ворон, что черным собратьям не выклюет очи.
Даже в бессильном, неистовом гневе вскормившей руки
Ранить не смею — ведь предан тому, кого сызмальства «отче»
Звать приучился и верность слепую до гроба хранить.
Невидимый собеседник, выдающий эти пассажи, уже начал меня неимоверно раздражать. Ворон, который не выклюет глаза братьям и никогда не предаст? Как можно быть одновременно святой матерью и вороном?.. Неужели Один?.. Нет, какой к дьяволу Один… Что за чушь собачья, и как мне это разгадать?!
Ты совсем ополоумел, Гюнтер о’Дим? Хоть один человек справился с этой околесицей?!
Темнота в стенах живого коридора сгущалась — еще немного, и мой рассудок погаснет, как тлеющая свечка, сделав меня пленницей кромешной тьмы. Если бы только я не была ужасающе одинока, если бы только со мной был Ольгерд. Нет ничего хуже, чем страдать в одиночку. Если бы я только могла почувствовать его ободряющее, человеческое прикосновение…
Нет, чертовы твари! Я не это имела ввиду!
Стены исказили проснувшееся во мне чувство в пошлую пародию. Вылепленные на ней фигуры извивались, предаваясь разврату дьявольских масштабов. Свальный грех, скотоложество и содомия. Женщины визжали и брыкались под покрытыми рыжей шерстью полузверьми с гротескно раздутыми членами, наслаждаясь актом, больше похожим на пытку, чем на близость.
Даже из-под кисти Восха не могла выйти такая чудовищная картина.
Зрелище взвывало к самым темным уголкам человеческой похоти. Метка между ног нестерпимо зудела, отвечая на энергию, породившую ее. Мне захотелось выкорчевать печать царицы Шебской из кожи: может быть, вонзить нож в податливую плоть будет даже приятно. Вырвать из себя скверну, вырезать кусок…
…Бесовщина. Я продиралась вглубь под пошлое улюлюканье и крики бесноватого экстаза. Руки преграждали мне путь, хватали за руки, лапали за ляжки, щипали. Непристойность за непристойностью, они умоляли меня остаться и присоединиться к ним.
Да я лучше буду вечно гореть в дьявольском пламени! Хотя я и так… чертовски к нему близка.
Лабиринт вел в самую глубь пирамиды. Царство похоти сменялось холодной чопорностью гравюр, напоминавших мне о Горменгасте.
«Никс, Никс, Никс».
Голоса тех, кого я обрекла на смерть, взывали ко мне стройной молитвой.
«Никс, Никс, Никс».
Мои щеки опалил жар раскручивающегося колеса.
