Куда она меня затащила?..

До ушей донесся нежный женский голос. «В детстве для нее влезал я на вершины скал. Там я, гнезда разоряя, птичек малых доставал. Каждый день цветки дарил я, приходя с полей. С водаморья приносил я из кораллов четки ей.*»

Песни я не узнала, но в исполнении поставленного сопрано она была чудо как хороша. Ирис сидела ко мне спиной, напевая под нос, и водила по мольберту широкими мазками. Идеально прямая спина и лебединая шея, подчеркнутая стоячим воротником; тяжелые волосы убраны в высокий пучок, тонкие длинные пальцы крепко сжимали кисть. Не скелет и не призрак.

— Госпожа фон Эверек, — неуверенно позвала я.

Ирис не повернулась, полностью поглощенная искусством. С холста на меня смотрел улыбающийся, счастливый Ольгерд. Безбородый и моложавый. Таким, каким его запомнила Ирис — мне уже не доведется его увидеть, если не считать того странного сна.

— Госпожа фон Эверек, — дотронуться до плеча было боязно, и я продолжила неловко стоять поодаль, — мне жаль тревожить ваш покой.

В то же мгновение Ирис фон Эверек перестала напевать. Она едва заметно задрожала, провела рукой по волосам и нервно поправила кружевной воротник.

— Нет, — сказала она слабым голосом, — Нет, нет! Это не то, не так, нужно переделать…

О чем она? Я подошла поближе: под светло-зелеными глазами лежали глубокие тени, на руках виднелись царапины от ногтей. Либо она больна, либо супружеская жизнь с Ольгердом отнюдь не сахар. Как мне до нее достучаться?

Краска потекла зеленой жижей вниз по холсту, превращая портрет Ольгерда в гротескную пародию. Ирис вскочила, как ужаленная, и сорвала набросок с мольберта, отшвырнув на землю, словно мерзкое насекомое. Земля поглотила его без остатка, впитав в себя краски. Я попятилась назад. Странный мир содрогнулся от боли своей создательницы. Лазурное небо потускнело.

«Любимая моя, — в знакомом голосе прозвучали незнакомые интонации, — время обедать».

Нежное обращение предназначалось не мне — и Ирис, и мольберт исчезли. Я обернулась, но самого Ольгерда нигде не было. Видимо, этот мир — разрозненные воспоминания, фразы, когда-то взбередившие душу — заперты во флакон, как духи.

А что, если Ирис видела контракт?

Двери в усадьбу распахнуты настежь. Былая роскошь теперь предстала во всем великолепии — серебряная утварь, позолота на ручках мебели, фрески на стенах, но богатое убранство не могло замаскировать скверну, насквозь пропитавшую дом. Как говорил Иштван, когда я пыталась выпросить у него хоть что-нибудь симпатичное для своей аскетичной комнатушки: чем счастливей дом, тем меньше в нем вещей.

Из спальни послышались всхлипы. Нет, я не хочу знать, что еще натворил Ольгерд — я уже достаточно увидела. Не хочу, чтобы образ любовника, и без того мрачный, окрасился в черный.

Попытки отыскать кабинет оказались тщетными: ручки от дверей исчезали, стоило до них дотронуться. Галереи усадьбы были увешаны картинами — одними и теми же, незаконченными портретами Ольгерда — и зеленые глаза на них словно наблюдали за моими метаниями. Отчаявшись попасть куда-либо, я взглянула на единственную открытую дверь.

Внутрь той самой комнаты, куда так не хотелось входить.

Ирис лежала на широкой кровати, подвернув под себя длинные белые ноги. Бледна как смерть — свободная рубаха казалась на ней погребальной сорочкой. Никаких синяков и ссадин — не то чтобы я думала, что Ольгерд на это способен… Или очень надеялась.

Пучок сбился, чёрные пряди падали на уставшее лицо. Ирис уткнулась в подушку, лопатки выступали под полупрозрачной кожей. Интимность сцены заставила меня неловко застыть на пороге; но Ирис не подозревала о моем существовании, в этом мире призрак — я.

В спальне темно; единственная свеча, что бросала на комнату дрожащий свет, горела на трюмо с высокими прямоугольными зеркалами. В них не было моего отражения. На столике из темной рябины творческий беспорядок — изысканные флаконы, кисти, жемчужная цепочка… Письмо. На тонкой бумаге следы от мокрых пятен.

«Ma petite souris* (Моя маленькая мышка, фр.),

Скорблю, что приходится сообщить тебе печальные вести — здоровье матушки хуже изо дня в день. Она уже не в силах брать в руки перо, но передает свою безграничную любовь.

Дальше следовала дежурная справка о хозяйстве; Гришку подкосило и пришлось искать нового конюха, оброк скудный, кметы учинили произвол, и прочие печали богатых мира сего. Я уже собралась отложить письмо в сторону, пока мой взгляд не упал на следующие строки:

Ирис, милая моя, прости своего выжившего из ума отца, но не могу не спросить о том, что тревожит меня более всего. Я не любитель склочных сплетен, ты это прекрасно знаешь — но то, что мне довелась узнать из уст самого пана Войнича, взволновало меня до глубины души.

О супруге твоем ходят чудовищные слухи. Имя фон Эверека связывают с дрянными делами, проклятыми именами, которые тебе вряд ли доводилось слышать. С культом Корам Агх Тэра, с профессором фон Розенротом, со скупщиками черных книг, с невесть какой дьявольщиной!.. Обвини меня во мнительности и злобе, доченька, скажи, что это ложь, прошу тебя!

Я никогда не одобрял ваш брак с господином фон Эвереком, я признаю это. Не одобрял, препятствовал, и, что греха таить, до сих пор считаю, что солнце Офира скрасило бы твою бледность. И мое неодобрение было вызвано не в последнюю очередь, mon chouchou, дурной славой Кейстуса фон Эверека, печально известного гетмана.

Дал согласие на помолвку только из безграничной любви к тебе — и пишу это письмо из такого же безграничного желания тебя оберегать… Доченька, нет ошибок, которых нельзя исправить! Если ты несчастлива, скажи, хоть словом, хоть намекни, молю тебя, умоляю тебя! Для меня важно одно — чтобы ты была жива и здорова!

Бесконечно любящий единственную дочку,

Твой отец

P.S. С болью передаю слова матушки — „когда высшие силы благоволят браку, они благословляют его детьми“. А в доме где не раздается детский смех, всегда — поверь мне, девочка моя, всегда — поселяются приз…»

Последнее слово отмечено крупной каплей. Ай да старый пройдоха, отлично знает ахиллесову пяту своей дочки! Ольгерд и вправду никогда не упоминал наследников, а их отсутствие с его-то темпераментом — довольно странно.

За дверью послышались негромкие шаги, и ручка медленно повернулась. Ольгерд, в одной рубахе на голое тело и донельзя хмурый, вошел в комнату. Бросил быстрый взгляд на жену и направился к трюмо, остановившись в паре аршинов от меня, словно почувствовав присутствие. Склонился над письмом и забарабанил пальцами по столу.

— «Когда высшие силы благоволят браку, они благословляют его детьми», — Старый пр… — он осекся, провел рукой по волосам. — Прости.

Перевернувшись на другой бок, Ирис вздохнула. Ольгерд резким движением стянул с себя рубаху. Лег рядом с женой и, будто прикасаясь к хрупкой вазе, провел широкой ладонью по тонким ногам. Ирис едва заметно улыбнулась. Вот уж за чем мне не хочется наблюдать. Я отвернулась, но это не помогло — супруги отражались в зеркале трюмо.

— Ты же видишь, что он снова пытается заставить тебя плясать под свою дудку? Что история повторяется? У нас еще будут дети, любовь моя, — Ольгерд оставил на шее Ирис быстрый, жадный поцелуй. Кровать за спиной скрипнула. — Вот увидишь. Целая банда.

Ах вот зачем ему кабаны — удовлетворять отцовские амбиции!

Да, так я себе и представляла типичный брак. Муж, пытающийся напомнить о супружеском долге в самый неподходящий момент, и жена, раздраженная подобной бестактностью. Недомолвки и взаимные претензии. Слава Лебеде, что я избежала этой незавидной участи.

— Доктор Войнич… — попыталась возразить Ирис.

Небо за окном окрасилось багровым, ставни окон затрещали — поместье будто бы вздрогнуло.

— Не слушай шарлатанов, — Ольгерд отодвинулся от жены, скрестив руки на груди. — Дьявол, Ирис, ты слушаешь всех, кроме меня — отца, докторов, сплетни…

— Прошу тебя, не упоминай в этом доме дьявола, — холодно попросила Ирис, — и если бы я слушала сплетни, Ольгерд, то давно бы уже…