Геральт плутал по саду, ведомый одному Лебеде известно чем — коснулся задубевшей от морозов земли, лепестков свежих, словно на дворе стоял май, роз, коры засохшего ствола — и двигался так проворно, что стоило моргнуть, и он уже в паре аршинов от меня. Он не делился своими наблюдениями, и я начала подозревать, что предположение о поисках розы в золе не так далеко от истины.
Пламя факела осветило темную фигуру в одном из закоулков сада. Великан методично расчищал дорожки. Садовник? Смелый малый — обычный люд к проклятому месту и на версту не подойдет. У них чутье на неладное, а ничего ладного тут не было.
— Геральт, — откашлялась я, — там кто-то…
Некто хмыкнул, или рявкнул, или издал какой-то другой нечленароздельный звук, в котором было много от животного и мало от человека. Обернулся в мою сторону и поднял капюшон с лица.
Одного взгляда на то, что скрывалось под ним, хватило, чтобы тут же дать деру. Где-то позади послышался лязг меча. Я никогда не думала, что способна так громко и пронзительно закричать.
Я знала, кого увидела, но это ничуть не умалило страха. Чудовище создали те, кого Иштван называл Хирургами из Йензайтса*. В «Некромониконе» они слыли под именем киновитов. Между встречей с ними лицом к лицу и самоубийством лучше выбрать второй вариант — сладострастие боли и веры в демоническом ордене давно слились воедино. Они соткали тварь из останков жертв, не наделив ни глазами, ни носом — только прорезью вместо рта. Жрать нужно всем.
Некоторые чудовища бегут за тобой, пытаются настигнуть, повалить наземь и вонзить клыки. Но не эта тварь; она наперед знает, куда ты побежишь, и будет ждать тебя там, спрятавшись в тенях, пока не станет последним, что ты увидишь в своей жизни. Мое счастье, что Геральт услышал крик.
Мне казалось, что вдалеке виднеется калитка, а за ней привязаны кони — но мираж растаял, и я снова очутилась у самого крыльца, промеж бесконечных клумб. В тумане разум беспомощен — даже зная, куда бежать, обязательно ошибешься. В груди не хватало воздуха, я не пробежала и пары верст, но дух выбило как от сотни.
Да что же за напасть — вот же они, лошади, какого дьявола я у колонн проклятой усадьбы?! Ведь от них я и бежала — и снова тут же? Что за замкнутый круг?!
— Отчаяние — это замкнутый круг.
Я подпрыгнула на месте; голос раздался где-то позади. Снизу вверх на меня взглянул черный кот — вернее то, что пряталось за его личиной. В обсидиановых глазах без зрачков не было ничего звериного — ровно как и ничего человеческого. Их зеркальная поверхность напоминала мутные темные воды бездонного колодца.
Они принадлежали существу, воспринять настоящую форму которого мои жалкие пять чувств вряд ли бы смогли. Как описывался этот ритуал в гримуарах? Убей кота цвета вороного крыла и вырви у него нутро, и вложи в грудь сердце заколотого в полночь беса…
Рукоять ножа скользнула во вспотевшей ладони.
— Нет, — возразил другой голос. — Отчаяние — это то, что заставляет по нему бежать.
Той же масти лохматый пес сел на задние лапы, не сводя с меня пристального взгляда. Шерсть на боку, почти у самого паха, выбрита, на бледной коже грубо, словно резали тупым ножом, начерчена октаграмма.
— Или прийти сюда, — добавил кот. Низкий голос будто бы существовал отдельно от животного.
— Или остаться здесь, — вторил ему пёс.
Осмысленное выражение морды напугало бы даже самых заядлых собаколюбов. Стало быть, эти существа — творения талантливого рыжего гоэтиста, превратившего бывшую вотчину в страну кошмаров? Уж не знаю, над кем Ольгерд больше поиздевался — над животными или демонами, заключенными в них.
— Кто вы? — слова резали пересохшее горло.
Лихорадочно раздумывая, куда бежать, я понадеялась услышать лязг меча, звуки битвы, но густой туман обволакивал меня, как кокон, надежно скрывая от окружающего мира.
— Узники, — ответил кот, — и стражи.
— Не твоя это печаль, filius hominis, — эхом отозвался пес. — Госпожа ждет тебя.
О, нет! Единственная хозяйка здешних краев мертва уже полвека — что никак не способствовало желанию с ней встретиться. Ещё не поздно отсюда уйти, поискать другой выход, или вовсе…
— Поздно, — черные глаза блеснули в темноте, — дурные вести никто не любит.
— И тех, кто их несет, — добавил пёс.
Если кто и принес этому поместью невзгоды, то точно не я.
Окованная железом деревянная дверь открылась с протяжным скрипом. Тщетно попытавшись позвать Геральта, я шагнула прочь от усадьбы; земля закружилась под ногами. Демоны посмотрели на мои потуги со смесью скуки и насмешливого любопытства. Дверь приоткрылась еще шире.
Если я попытаюсь убежать, то опять окажусь на крыльце, не так ли? Произносить вопрос вслух было лишним. Кот медленно, выразительно кивнул, и от этого совершенно человеческого жеста по коже пробежали мурашки.
Что Ирис фон Эверек от меня нужно?..
Ни одна нога не ступала в поместье минимум пару дюжин лет. Некогда роскошный паркет покрылся глубокими трещинами, статуи — да что у атамана за нездоровая страсть к статуям? — чахли под вековым слоем пыли и больше походили на гаргулий, чем на прелестниц Вотичелли. Ноздри защекотало — я чихнула и, казалось, весь дом вздрогнул от такой бестактности.
— Госпожа фон Эверек, — вполголоса обратилась я в пустоту, — клянусь, я не желаю вам ничего плохого.
… и очень надеюсь, что это взаимно. Гулкое эхо разнеслось по усадьбе, но ответа не последовало. Я вдруг вспомнила, что на коже еще остались следы утренней близости с хозяином поместья, и поплотнее закуталась в куртку.
И куда же мне пойти? Кабинет Ольгерда? Там наверняка должны быть полуистлевшие записи — и если мне повезет, упомянуто и имя. Лучше, чем стоять и ждать, пока Ирис фон Эверек соизволит мне ответить. Я попыталась подняться по винтовой деревянной лестнице; ступенька подо мной тотчас превратилась в труху. Дурная затея.
Странно, что усадьбу не разграбили. Не поместье, а сокровищница царя Соломона — стол украшали серебряные инкрустированные рубинами подсвечники, а массивные часы из слоновой кости с руками оторвал бы любой антикварщик. Разве что зерриканские ковры пали в неравном бою со временем и молью. Я прилежно держала руки при себе, не поддаваясь искушению до чего-либо дотронуться.
Жаль, что такая изысканная коллекция картин гниет в развалинах. Портрет девушки в прикрывающей глаза вуали так и вовсе достоин императорской галереи. Написан кистью мастера, наделенного острейшим чувством цвета и формы: платье переливалось всеми оттенками черного, тонкие руки в кружевных перчатках, казалось, дрожали от сквозняка.
Должно быть, это она?.. Ирис?.. Девушка на портрете обладает странной, неземной красотой, почти несовместимой с жизнью. Такие женщины — с белоснежной кожей и мечтательным взглядом, живут на картинах, а не топчут бренную землю. Мне вспомнились слова пана Вуйчика — и правда, как атаман не раздавил эту хрупкую статуэтку?
Она выглядела до странного печальной для госпожи такой роскошной усадьбы — и пронзительно живой. Портреты, нарисованные кистью талантливых художников, всегда норовят выйти из своих рам.
Я наклонилась, чтобы посмотреть надпись под картиной. Ван Рог, автопортрет, осень 1242.
Автопортрет?!
Тонкая костлявая рука обхватила мое запястье и потянула за собой. Я даже не успела вцепиться в позолоченную раму.
***
На пару мгновений я потеряла сознание, прежде чем больно удариться спиной о каменную брусчатку. Стоило открыть глаза, как меня ослепило самое синее небо в моей жизни. Лазурное, словно сошедшее с пейзажей прибрежных городов, какие пытаются впарить в каждой сувенирной лавке.
Хотя бы жива. Обычно у жен с любовницами разговор короткий.
Я приподнялась на локтях, пытаясь привыкнуть к яркому свету. Такое изобилие красок странно сочеталось с полным отсутствием запаха. В крайностях всегда есть что-то зловещее. Усадьба фон Эвереков переливалась в лучах полуденного солнца. Нарядная, как ярмарочная игрушка, и пронзительно-светлая, будто вырванная из детских воспоминаний.
