Мать не собиралась его удерживать. Сейчас, когда дела в кафе по-настоящему наладились, она все чаще говорила ему попробовать найти работу в Саппоро, чтобы перестать жить затворником и начать общаться с людьми своей профессии. Цукаса знал, что ее не пугала перспектива остаться в доме совершенно одной, ей даже хотелось, чтобы ее дети вышли в мир и начали жить самостоятельно, не привязываясь к родным местам. Поэтому она лишь сказала, что не хотела бы потерять его совсем, не стараясь отговорить его от решения поехать в Сеул.
– Ты не вернешься, если поедешь сам, – сказала она вечером. – До этого Соквон увозил тебя, и я знала, что рано или поздно ты вернешься, потому что тебе этого хочется. Ты всегда умел добиться того, чего хотел – медленно, но верно. А сейчас ты поедешь сам. Меня пугает именно это.
– Я обязательно вернусь, – пообещал Цукаса. – Разве я могу вас оставить?
– Нет, я не об этом. Соквон заберет тебя совсем, вот о чем я говорю. Даже если ты будешь возвращаться, ты уже не будешь свободным, ты будешь принадлежать ему. Не потому что он заставит тебя – ты ведь сам этого захочешь.
Говорить об этом было непросто, поскольку Цукаса еще не привык доверять матери настолько личные переживания, но теперь нужно было вновь постараться быть честным.
– Мама, – с легким вздохом начал он. – Мама, наверное, все решающие события уже произошли. Мое желание поехать – всего лишь следствие. Причина… я с ней, наверное, приехал. Я не знаю, когда это случилось.
Она кивнула, улыбаясь явно через силу. Даже испытывая горячее желание задержать его, она не могла сделать этого – Цукаса уже был слишком взрослым. Кроме того, только он один знал, каково это – жить с Соквоном. И если он, зная все это, собирался вернуться, как она могла запрещать ему что-то?
Уже за полночь, освободившись от работы, Цукаса уселся перед ноутбуком, просматривая доступные билеты на сайте авиакомпании. Он собирался лететь на самолете японской авиакомпании, так что не боялся попасться. К тому же, прошло слишком много времени – почти полгода с тех пор, как он уехал. Вряд ли сейчас его кто-то искал.
Он уже почти выбрал подходящее место, когда в дверь постучалась Наоко.
– Ты вовремя, – отрываясь от монитора, сказал Цукаса. – Хотел тебя попросить кое о чем.
Наоко вопросительно посмотрела на него.
– Удали те доступы, которые я тебе оставил. Помнишь, для документа? Тебе они больше не понадобятся.
– Я ни разу не смотрела, что там было.
– И не нужно. Теперь там ничего нет. Поэтому просто сотри их и забудь.
Она с готовностью кивнула и подошла ближе.
– Ниичан, мне нужно кое-что тебе рассказать, – усаживаясь на пол у его ног, сказала она.
Цукаса провел рукой по ее длинным волосам и кивнул.
– Можешь рассказать о чем угодно.
– Еще весной. Кажется, в апреле… да, я только начала учиться. В общем, Ю Соквон написал мне письмо. Он хотел знать, как бы я поступила, будь у меня возможность отомстить инструктору Пак. Ты ведь знаешь… я тогда тебе рассказала.
Цукаса напрягся – перед глазами сразу же возникла та страшная ночь, когда Наоко плакала у него на руках. Наоко нашла и сжала его ладонь, переплетая пальцы и опуская взгляд.
– Ниичан, я не знаю, откуда ему это известно. Он лишь спросил, и я ответила, что хотела бы инструктору того же, что случилось со мной. Я не стала тебе рассказывать, потому что… ты ведь и сам понимаешь – ты тогда был дома, и я не хотела, чтобы ты срывался куда-то или пытался как-то с ним связаться. Я его ненавидела всей душой, я до сих пор его ненавижу. Он забрал тебя у нас, он делал с тобой страшные вещи. Ты приехал в его одежде, а твой багаж остался в Корее, и я даже могу представить, каких усилий тебе стоило сбежать. Ты бы никогда не сбежал, будь все в порядке.
– Нао, не нужно его ненавидеть, – улыбнулся Цукаса. – Я уехал не потому, что боялся его. Потому что боялся себя. Не хотелось причинить ему вред, а я был так к этому близок. Хотелось остаться человеком, а не превратиться в животное, упивающееся своей властью.
Наоко потрясла головой, а потом уткнулась лбом в его колено.
– Нет, это еще не все. Ты помнишь Суджон?
О, ее нельзя забыть.
– Конечно.
– Я общаюсь с ней постоянно. Переписываемся, звоним друг другу, видеосвязь, все такое… в начале лета она сказала, что инструктор Пак ушел из агентства. Он начал напиваться, не мог работать, вел себя ненормально – особенно сильно срывался на мальчиках. Это началось в апреле, и через два месяца его уже не было в агентстве. Суджон сказала, что за два месяца он ни разу не попытался связаться с ней, хотя до этого звонил почти каждую неделю, все никак не мог от нее отстать. Ниичан, он умер спустя неделю после того, как Суджон обо всем мне рассказала. Кажется, утонул. Версия с самоубийством тоже прорабатывается.
Цукаса не знал, что здесь можно было сказать. Он еще раз провел рукой по ее волосам и вздохнул.
– Я хочу сказать… если ты увидишь его, скажи ему, что я благодарна. Лучше мне не станет, я понимаю, но теперь у меня есть ощущение, что все действительно закончилось.
Он наклонился и несколько раз поцеловал ее в макушку, вспоминая время, когда она точно так же приходила к нему с разбитыми коленками, неудовлетворительными баллами и обидами на подружек. Те детские несчастья можно было решить поцелуями, а теперь, когда она стала старше…
*
Соквон не спал несколько ночей. Сон приходил на пару часов, а потом бежал от него – мысли постоянно лезли в голову, и ничего приятного он в них не находил.
В доме царила мертвая тишина. Даён и Чонвон забрали своих детей в день смерти Инсу, а Пёнхи продолжала жить в школьном общежитии, и почему-то никто не собирался заставлять ее возвращаться домой, хотя в рамках приличия это было просто необходимо.
Его вытащили из камеры уже после того, как нашли мертвое тело Инсу – она вколола себе полную дозу инсулина и легла спать. В этом состоянии было легко умереть – это был самый действенный способ в ее случае. Соквон не знал, когда именно это произошло – днем или ночью, и был ли в доме кто-то кроме нее и детей. Ему ничего не сказали – с ним почти никто не разговаривал.
Он вернулся в свою старую комнату, принял душ и переоделся, после чего к нему пришел стилист, позаботившийся о его волосах. Через час после этой подготовки Соквон сел в машину вместе со старшими братьями и поехал на церемонию кремации. Они молчали всю дорогу, и он понятия не имел, как себя следовало вести. Имел ли он право выражать скорбь?
Свыкнуться с мыслью о смерти матери было непросто. Соквон по-своему любил ее и, как и все оставшиеся в живых, чувствовал перед ней вину. Он думал о своей глупой неуступчивости и проклинал себя за то, что разочаровал ее. Его не мучила совесть насчет решения, принятого во время последнего разговора с ней – ему не давало покоя то, что произошло больше года назад, когда он встретил Цукасу.
Думая об этом после похорон, Соквон всегда приходил к одному и тому же – он был виноват не в том, что не захотел подчиниться родителям, а в том, что изначально не сумел с собой совладать и украл у Цукасы так много времени, не отдав ничего взамен и не приобретя ничего сам. Эти месяцы, проведенные с Цукасой, были счастливыми и сладкими, но они не принесли никому никакой пользы, лишь усугубили его зависимость, приведшую в конце концов к этому итогу. Он ненавидел себя за слабость, за то, что не устоял перед собственным желанием и позволил себе принудить Цукасу быть рядом. Если бы он этого не сделал, сейчас все было бы иначе.
Он был еще слишком молод, чтобы смотреть на события объективнее, к тому же, его личные чувства не позволяли ему взглянуть на ситуацию трезво – он ничего не мог поделать с угрызениями совести и тягостным чувством необратимости. Все зашло слишком далеко, и исправить что-либо было невозможно.
Когда-то Цукаса говорил ему, что изменить прошлое не может никто, даже господь. Соквон все чаще вспоминал некоторые слова, которые слышал от него – по мелочи Цукаса говорил много интересных вещей, делясь с Соквоном словно между делом. Запомнив каждое слово, теперь Соквон все больше убеждался в том, что Цукаса во многом был прав.
