– Оппа, ты не представляешь. Я ее занесла домой – вот так, прямо с медвежатами, и вообще… а потом Рин спустилась из своей спальни. С тех пор, как мама ее забрала, она из своей комнаты не выходила, разве что когда нужно было поесть или ванну на ночь принять… а тут услышала и пришла. И они долго сидели рядом, прямо на ковре. Плакали. Я с ними тоже. Как дура. Ничего не могла поделать – слезы сами пошли. Мама как увидела – сказала, чтобы Джонхва тоже у нас жила. Потом пришел Чонвон-оппа, сказал, что детям нужно быть в доме, и такой скандал случился, с ума сойти. Мама не отдала девочек, так что они теперь у нас живут.

Да уж, дела в семье были ни к черту. Соквон думал, что они и до этого были где-то на дне, но, как оказалось, нижней планки не существовало.

– Почему-то я не заметил этого, когда в последний раз был дома, – сказал Соквон.

– Ты вообще мало чего замечаешь, – просто сказала Пёнхи. – Это потому что его нет? Цукаса-сан сейчас не с тобой, ведь так?

– Да.

– Тогда понятно. Надеюсь, у вас все наладится. Когда он был у нас дома, он не выглядел таким же, как Даён-онни. Я хочу сказать, что у вас, кажется, не так все и плохо. Я просто хочу, чтобы ты был счастлив. Мне все равно, с кем ты живешь и спишь.

Соквон сполз по стенке и уселся на пол. Пёнхи сказала самые простые слова, но оказалось, что именно они и были ему нужны.

– Пёнхи-я, ты же знаешь, что я тебя люблю? – спросил он.

– Знаю. Я тебя тоже.

Они редко говорили друг другу такие слова, поэтому Соквон не знал, куда после этого двигаться, и о чем говорить. Наверное, нужно было закруглиться, но ему показалось, что сейчас это было бы слишком грубо по отношению к Пёнхи – все-таки она очень скучала по нему и была единственной, с кем он сейчас регулярно говорил о чем-то, не связанном с работой.

– А как сейчас у Рин дела? Она перестала писаться по ночам? – спросил он через некоторое время.

– Не совсем, но уже, по крайней мере, не каждый день. У нее это просто нервное, я же говорю. У нас в доме все равно тихо – Кансок-оппа редко бывает в гостях, мама с папой в другой части дома ночуют, а на втором этаже вообще почти никого кроме детей и няни нет. Им там хорошо – сидят вдвоем как две мышки, шепчутся. Играют.

– Шепчутся? – удивился Соквон.

– Ну, да. Джонхва и Рин умеют разговаривать, я уже давно поняла. Они просто вредные, точно в свою мамочку. Так что со временем, я думаю, все у них будет хорошо. Все-таки писаться в постель, я думаю, неприятно, особенно… ну, Рин же уже большая.

– Ага, – согласился Соквон, широко улыбаясь. – А помнишь, когда тебе было четыре, ты тоже один раз описалась?

– Оппа!

– Что «оппа»? Я точно помню, – Соквон уже вовсю смеялся. – Ты тогда еще утверждала, что у тебя просто спина вспотела.

– Оппа, я тебя убью! Зачем ты мне припоминаешь такие вещи?

– Затем что люблю. Ладно, вали спать, взрослая девочка. Смотри, осторожно, а то кто знает – может, в пятнадцать тоже можно намочить постель во сне.

– Знаешь, что? Я тебя ненавижу.

– Знаю-знаю.

Пёнхи дала отбой, и Соквон еще некоторое время просидел у стены, просто улыбаясь и глядя перед собой. От разговоров с ней ему ненадолго становилось легче.

Еще зимой, когда Цукаса сбежал от него, Соквон не особенно рвался исполнять свои страшные обещания, которые когда-то давал, угрожая причинить много вреда и себе и другим, если Цукаса когда-то уйдет. Соквон тогда еще не верил по-настоящему – не верил, что все действительно закончилось. Он был уверен, что сможет вернуть Цукасу чуть позже, когда можно будет нанести визит в Японию, не вызывая подозрений. Найти какой-то повод по работе или создать такую ситуацию искусственно. Выдержать хороший срок – примерно три или четыре месяца. А потом наведаться в уже знакомый дом и забрать Цукасу. Потому что Цукаса принадлежал ему – Соквон просто чувствовал это.

Однако теперь, когда прошло уже четыре полных месяца, Соквон все еще не мог ничего сделать. Родители были в курсе этих отношений, все было сказано вслух. Привозить сюда Цукасу именно сейчас было бы слишком эгоистично. Только лишь ради одного секса делать такое не имело смысла – велика цена за объятия, поцелуи и оргазмы. Цукасой теперь интересовались отец и мать, и это в корне меняло ситуацию – от их внимания уже нельзя было просто прятаться. И что бы Цукаса ответил, если бы они пожелали с ним заговорить? Сказал бы правду? Какую правду – то уродство, которое творилось между ним и Соквоном? Рассказал бы о том, как Соквон насиловал его почти всю ночь напролет перед тем, как он все-таки вырвался из Сеула и вернулся домой? Нет, Цукаса был слишком гордым для такого – он и на помощь ни разу не позвал, пока сидел взаперти. Он даже не пытался связаться с консьержем или домовладельцем. Он ни за что не признался бы в том, что его насильно удерживали в Сеуле и шантажировали несуществующими преступлениями.

Если бы Цукаса находился в Сеуле, отец сразу нашел бы его. Связи и возможности отца семьи Ю были совсем другими – не такими, как у любого из его сыновей или даже всех их взятых вместе. Цукасу непременно приволокли бы для допроса, и что бы Соквон смог с этим сделать? А если бы результаты допроса не понравились главе семьи, от Цукасы бы просто избавились. Если уж Чонвон собирался убить его – Соквон в этом не сомневался – то отец и подавно не ограничился бы простыми угрозами.

Цукаса не был им нужен, он им просто мешал. Чонвону – потому что его жена обратилась за помощью к другому мужчине, очевидно, видя в нем надежного и заслуживающего доверия человека. Родителям семьи Ю он мог быть любопытен как живое доказательство ущербности младшего сына и единственный свидетель-жертва, которому известно о том, что на самом деле Соквон вырос маньяком и извращенцем. В сравнении с мотивами Чонвона, причины, по которым Цукаса мог попасть к родителям, выглядели весьма и весьма серьезно.

И все из-за ушибленной гордости Даён. Соквон мог поверить, что она сделала это, чтобы уязвить мать семейства. Между ней и Инсу почти сразу завязались непонятные и почти неприязненные отношения, но Даён многому научилась у свекрови – в частности, как вести себя в обществе и заниматься семейными делами. Однако главного она так и не усвоила. Инсу еще могла в какой-то мере пользоваться своим влиянием на мужа, а Даён либо не знала, как это можно сделать, либо просто не хотела ничем подобным заниматься.

Она не хотела рожать детей и никого из них не любила, и если бы Инсу просто забрала их себе на воспитание, она была бы только рада. Но мать забрала их с упреком – обличая Даён в плохом воспитании или даже в нанесении детям вреда. Это било по гордости – очень сильно.

Теперь становилось понятно, с чего Даён вытащила именно эту тему. Соквон был главной материнской гордостью, и именно его она выставила уродом и тираном. Разумеется, она не погрешила против истины, все так и было, но ее целью было вовсе не раскрытие правды ради всеобщего блага – она просто хотела укусить свекровь в ответ.

«Ты хочешь сказать, что я не в состоянии вырастить здоровых детей, но погляди, кого воспитала ты».

Соквон со своими любовными драмами был здесь просто разменной монетой, но так уж получалось, что теперь вся его уверенность куда-то уплывала. Именно из-за этого женского конфликта.

Теперь у него уже не было прежней уверенности – он не мог пообещать себе, что обязательно вернет Цукасу и сделает все, чтобы удержать его рядом. Время действовало разрушительно – чем дальше оно утекало, тем призрачнее становились все планы и надежды. Соквону казалось, что он не мог удержать этот момент, он все чаще думал, что Цукаса уже нашел кого-то в Японии, и теперь, даже если вернуть его, ничего не будет как прежде.

Это беспокоило его даже сильнее, чем неопределенность, повисшая между ним и родителями. Он все еще находился в странном подвешенном состоянии, не имея под ногами твердой опоры – он не знал, что за решение может принять отец и захочет ли он вообще что-то с этим делать. Судя по тому, что дела все еще текли прежним руслом, Соквона не планировали лишать наследства или отстранять от дел. Но если отец не собирался перераспределять бизнес, что было бы вполне объяснимо в данной ситуации, то что он вообще планировал? Соквона напрягало пребывание в неведении касательно мыслей и намерений отца, и при этом он не мог перестать думать Цукасе.