Он наблюдал за Наоко и Миран, и видел, что они очень отличались – даже с учетом того, что произошло в апреле прошлого года, Наоко все равно была чистым и невинным ребенком. Невысокая Миран вообще казалась младше своего возраста.

Наоко когда-то готовили на позицию центра. Хорошо, что ничего не получилось.

Музыка закончилась, и Наоко повернулась к нему.

– Всё посмотрел?

– Ну, конечно. Вам же тоже интереснее, если зритель есть, – не испытывая никакого стыда за свое упрямство, невозмутимо ответил Цукаса. – Так что вы еще благодарить меня должны.

Наоко безнадежно покачала головой – мол, что с ним делать? Цукаса был с ней согласен – делать что-либо было уже поздно.

– Иди спать, – нахмурилась она, когда Цукаса так и не тронулся с места.

– После вас, – сказал он. – Прослежу, чтобы вы тут «Hush» танцевать не начали.

– Тогда ладно, если не уходишь, помоги снять Суджон со стойки, – вздохнула Наоко. – Она не может спуститься сама, Миран не хватает роста, а я, боюсь, не удержу.

Цукаса кивнул и направился к ним. Теперь стало понятно, с чего это Суджон так и не сошла со стойки, хотя знала все партии танца.

Он подошел вплотную к Суджон, замечая, что Наоко и Миран уже направились к выходу из зала.

– Я тяжелая, – предупредила Суджон, обнимая его за шею. – Но могу обнять тебя ногами, если ты не боишься.

Цукаса усмехнулся – ее слова звучали как пьяная попытка соблазнения, хорошо еще, она не была серьезна.

– Не боюсь. Обними, если тебе так удобнее. Хотя я и так удержу.

Все девочки весили не больше пятидесяти – это был стандарт даже для высоких. Больше пятидесяти – уже проблема. С таким весом сложно танцевать и петь одновременно.

Суджон крепко сцепила руки за его шеей и прижалась к нему всем телом, Цукаса обхватил ее за талию и потянул на себя, но когда он почти стянул ее со стойки, она подалась назад и задержалась.

– А почему окно закрыл? – спросила она, приближая к нему лицо.

– Онни! – окликнула ее Миран, которой, видимо, стало совсем неудобно. – Онни, хватит, тебе же завтра стыдно будет!

– Потому что недалеко находится курорт, там туристы отдыхают и иногда шастают по окрестностям. Незнакомые люди. Как ты думаешь, что им стоит разбить окно, увидев трех красивых девушек, исполняющих эротические танцы на стойке? – спросил Цукаса, не отстраняясь и не отводя взгляда. – И даже если ты уедешь и все забудешь, Наоко останется здесь жить. Для нее в этом тоже нет ничего хорошего.

– Оппа заботливый, не правда ли? – ухмыльнулась Суджон, забрасывая ноги на его талию. – А почему сам не ушел?

– Чтобы ты спросила, – чувствуя легкое раздражение от ее непонятных расспросов с сексуальной окраской, ответил Цукаса.

– Я и спрашиваю.

– Спать не собираешься?

– А оппа смущается? Или оппа волнуется? – с деланным любопытством спросила она. – Мне отпустить тебя?

– Суджон!

На этот раз крикнула уже Наоко.

– Только когда встанешь на пол, – сказал Цукаса, перехватывая ее крепче. – На счет три, ладно?

Он стянул ее со стойки, но Суджон так и не разжала ноги, повиснув на нем и все еще впиваясь взглядом в его лицо. Цукаса почувствовал, как внутри поднялась волна не то страха, не то растерянности – он действительно не знал, что теперь делать.

– Не боишься меня? – спросила Суджон, заглядывая ему в глаза и словно желая поиграть. – Оппа смелый, да?

– Донсэн-а, ты тоже смелая, – ответил Цукаса. – Ноги разожми, а то выглядит так, будто тебе хочется вовсе не спать.

– А я и не говорила, что мне спать хочется. Ты нас прогнал. Перевозбудился?

Цукаса поджал губы всего на секунду, а потом выдохнул, подхватывая ее под бедрами. Почему-то ему не хватало смелости спустить ее внаглую – просто расцепить ноги и грохнуть на пол. В Суджон было что-то затаенное – не возбуждение и не игривость, а какое-то пока еще неопределенное ожидание.

– Думаешь, у меня встанет на пьяную девочку намного младше меня? – спросил Цукаса, уже не выбирая сдержанные выражения.

– Не намного. Сколько тебе? Двадцать восемь с нового года? А мне двадцать. Это нормально, даже если тебе сорок семь. Это нормально… нормально, господи, это нормально! Оппа… оппа… Даже если тебе пятьдесят, это нормально.

Суджон разжала ноги и встала на пол, не отпуская его и прижимаясь лицом к его шее. Из нее словно вынули стержень, и Цукаса понимал, что эта расслабленность не была полностью эффектом опьянения – в ней самой что-то надломилось.

– Оппа, как Наоко повезло иметь такого брата. Ты пришел с ней тогда, все забрал, подписал отказ как ее опекун. Денег принес, ничего не сказал. Эта тварь тебя видела, эта скотина… он тебя видел. Видел, понимаешь? Что у Наоко кто-то есть, что за ней мужчина стоит. Кто-то сильный. Наоко не одна, у нее семья есть. А мне и вернуться некуда… соседи скажут – напрыгалась, намучилась, вернулась, так и надо ей. За меня слишком много заплатили, я не могу сейчас все бросить… я не могу, я не должна… чтобы деньги даром пропали… это же так тяжело… мама копила… – Суджон всхлипнула, прижимаясь к нему теснее. – Он пришел на мой дебют. Сказал, что я должна… должна сделать это… а у меня просто не получилось бы, там же танец такой, как я… если таз будет болеть или внутри… я не смогу, там почти шпагат, и шортики узкие… Меня уже одели, костюм сложный… ткань дорогая. И все видно, сшито же на заказ… он сказал… господи, сказал… что ему и в рот нормально, что… теперь это вкус моего дебюта, оппа. Этот отвратительный вкус моего дебюта, я его теперь никогда не забуду.

Цукаса сжал ее крепче, понимая, что сейчас было слишком опасно ее отпускать. Краем глаза он поймал суетливое движение – Наоко утаскивала мало что понимавшую Миран, оставляя его и Суджон наедине.

– Танцевала на автомате, сама не знаю, как все сделала. Мне казалось, все знают, что меня в рот поимели за десять минут до выхода. И во рту этот вкус, я никак не могу его забыть, он до сих пор не уходит. У меня… трещина на губе была… на нижней. Когда замазывали перед сценой, было больно. Когда пела… господи, как забыть? Как забыть это, скажи мне? Я думала… думала, все вы такие, всем только одного надо. Но мы здесь уже так долго, а ты ни разу… – Суджон подняла заплаканные глаза. Она была ниже Цукасы всего на пару сантиметров даже без каблуков. – Поцелуй меня, оппа. Поцелуй меня, помоги мне. Больше ничего не надо. Я хочу стереть это. Ты ведь не брезгуешь?

«Все будут брезговать меня, когда узнают», – эти слова произнесла Наоко, когда Цукаса говорил с ней на следующее утро после того, как она вернулась в квартиру вся в слезах.

– Нет, откуда такие мысли, – улыбаясь, сказал он. – Но тебе это не нужно. Ты и без моих поцелуев чиста.

– Эту мразь никогда не накажут. Так и будет девочек трахать – каких выберет, кто понравится. Тварь, кто его только… и держат же, потому что… хореограф хороший. Я ушла, потому что совсем жить не давал, почти каждую неделю… боже, я же никому не рассказывала, я же клялась, что молчать буду! Но я не могу, я с ума сойду, если не скажу! Он просто… он бы и Наоко трахнул, только она же иностранка, он все проблем боялся. А меня с пятнадцати лет… я думала, все закончилось, но…

Цукаса слегка погладил ее по спине одной рукой. Ему очень хотелось, чтобы ей стало легче, но вряд ли эти воспоминания могли когда-то потускнеть. Еще больше ему хотелось добраться до этого человека прямо сейчас и убить его – убить медленно и мучительно, выбрав какой-нибудь унизительный способ. Обязательно так, чтобы понимал, за что ему достается. Или даже не убить, а сделать инвалидом. Чтобы мучился всю оставшуюся жизнь.

От этого желания внутри поднималась жесткая неуемная дрожь, от него холодели ладони, и темнело в глазах.

– Поцелуй меня, оппа, – снова попросила Суджон. – Это ничего не значит, я не буду больше ничего просить. Только…

Он положил ладонь на ее затылок и коснулся лбом ее лба.

– Это ничего не будет значить, – предупредил ее он. – Я занят, у меня кое-кто есть.