– Это не просто пиздец… у них такие красивые ресницы, – усаживаясь на постели, вполголоса сказал Цукаса. – А зачем она это сделала? Она хоть объяснила?
– Нет. Она думает: «Мои дети, что хочу, то и делаю». Бешеная дрянь. Я бы врезал, но она женщина все-таки. И еще Чонвон потом… опять трепыхаться начнет. Может, мне их всех убить, чтобы не мучились? Гнилая семья, только вид один. Ничерта внутри нет. И мама… хоть бы она что-то сказала, хоть бы отругала ее за эти ресницы, так нет же – ей тоже похуй. Всем на все похуй. А девочки вот теперь с такими глазами. Ну, то есть, ты меня понимаешь, да? Ресницы – это хрень на самом деле, тем более, если они обратно отрастут. Не хрень это то, что она так сильно их ненавидит. Это как нужно блять хотеть что-то плохое сделать, чтобы аж до этого додуматься. Это же ее дети. Как так можно?
Показалось странным, что они – два, в общем-то, свободных и молодых парня – обсуждали сейчас отрезанные детские ресницы. Но Цукаса был настолько удивлен такими новостями, что не мог иначе – он тоже осуждал Даён и волновался за ее детей. Правда, его больше тревожила не ненависть их матери, а то, что этот поступок уже выглядел нездорово. Возможно, доктору Сон нужно было заниматься не девочками, а их матерью?
– А за девочками есть кому следить? Няня может их защитить, если Даён захочет сделать что-то похуже? – осторожно спросил Цукаса, которому больше не хотелось ни спать, ни лежать.
– Да. Теоретически няня может их защитить. Только вот станет ли связываться? Она не защищает их, когда эта сука их бьет. Это не ее работа, я знаю, ей платят только чтобы она их кормила, купала и переодевала. И вмешиваться, когда родная мать что-то там делает… да, я понимаю. Но блять, вот если подумать хорошо… они еще удивляются, что дети не говорят, да? А как они в таком доме должны говорить? Я тоже не эталон психического здоровья, я ревнивая скотина, которая трахает и терроризирует человека, но у меня и детей нет. И не будет. Эх, пора бы перестать думать о них – это семья Чонвона, пусть он за них боится, но… девочки у меня теперь с тобой связаны в голове. А то, что с тобой – это уже святое. Я уже как больной – когда с ними один остался… короче, спросил: «Скучаете по нему? Я вот очень скучаю». И Рин кивнула мне. Можешь представить? Посмотрела на меня и кивнула. – Соквон засмеялся, и Цукаса подумал, что еще минута, и он заревет пьяными слезами. – Они милые. Я бы для них другую семью нашел, где их любить будут, а не ресницы им резать.
– А пацанов бы оставил у Даён? – просто чтобы хоть немного отвлечь его, спросил Цукаса.
– Нет. Их бы тоже куда-нибудь отдал. В этой семье детям не место. Нахуй такую семью.
– Ага, – согласился Цукаса. – Но пока что ты ничего не можешь сделать.
– Спасибо, что напомнил, – ухмыльнулся Соквон. – Умеешь сказать приятное.
– А то, – со смехом ответил Цукаса, наклоняясь вперед и прислушиваясь к звукам, доносившимся с первого этажа. – Я поставляюсь в комплекте с паршивым языком, если ты еще не понял.
– Зато в поцелуях этот язык самый лучший, – возвращаясь к теме секса, добавил Соквон.
– Ну, хватит, ты сейчас там обкончаешься. Завязывай и иди спать.
– Цукаса, – как-то тихо позвал его Соквон. – Слышишь меня?
– Слышу. И что?
– Скажи, что скучаешь. Солги. Просто скажи, пусть это и неправда. Хочу услышать. Что тебе стоит?
– Я скучаю, – после недолгой паузы сказал Цукаса. – Иди спать.
– И я скучаю. Спи один, пока мы опять не встретимся.
Цукаса дал отбой первым, после чего сразу же поднялся с постели и вышел из комнаты. Снизу доносились звуки песни, набравшей популярность в последние месяцы – в Сеуле она звучала почти в каждом такси. Он примерно знал, чем там внизу занимались девочки, и ему это не нравилось. Правда, лишать их веселья тоже не хотелось, тем более, с тех пор, как она покинула агентство, Наоко почти не танцевала.
Он спустился по узкой деревянной лестнице вниз, попадая в кухню, из которой можно было пройти в зал. Уже с порога увидел, что его опасения оправдались – девочки танцевали «Gashina», воспользовавшись при этом барной стойкой как столом. Одно из окон зала было открытым – Цукаса всегда оставлял его на случай, если кому-то из соседей что-то понадобится. Это был такой знак – когда все окна были закрыты сомкнутыми жалюзи, это показывало, что дом был абсолютно пуст, и стучаться не было смысла.
Оставаясь незамеченным, Цукаса прокрался по стенке и дошел до окна, чтобы опустить жалюзи и сдвинуть тонкие полоски. Сделать это тихо не получилось – все равно пластиковые детали зашуршали, опускаясь, и Наоко сразу же забеспокоилась.
– Ниичан, ты почему еще не спишь?
Цукаса вздохнул.
– Вы бы хоть окно закрыли. С улицы же все видно.
Восседавшая на барной стойке Суджон пожала плечами:
– Ну и пусть видно. Это вообще на сцене исполняется.
– Но сейчас ты не на сцене, – занудно ответил Цукаса, подходя чуть ближе и внимательно вглядываясь в ее лицо.
Показалось, что она была пьяна. Впрочем, через минуту он понял, что ему не показалось – на самом деле все трое были пьяны. Цукаса не мог вспомнить, сколько лет было Миран, но Суджон и Наоко уже могли выпивать – после новогодней ночи все счетчики переводились на год вперед, и девятнадцатилетние считались уже двадцатилетними.
– Откуда у вас алкоголь? – спросил Цукаса, подходя еще ближе.
Наоко прыснула в кулак:
– Ниичан, ты прямо как мамочка. Купили в Саппоро. Еще из нашего бара взяли.
– Мы заплатим, – как-то неуверенно, наверное, от смущения, добавила Миран.
– Да мне не интересны деньги, – смягчаясь от ее растерянного вида, махнул рукой Цукаса. – Просто как бы плохо не стало. Сколько выпили?
Наоко вздохнула – начинается.
– Ну, бутылку мы купили сами, а потом еще здесь. Чуть-чуть.
Миран продолжала объясняться, и она была единственной, на кого появление старшего вообще произвело хоть какой-то эффект. Поэтому Цукаса понял, что Суджон и Наоко уже хорошо опьянели.
– Отлично… ну, тогда танцуйте до конца, а потом по кроватям. Подняться наверх хоть сможете?
Суджон, которая все еще сидела на стойке в неудобной стартовой позиции для «Gashina», с интересом вскинула голову.
– А оппа посмотрит, как мы танцуем?
– Оппа проследит, чтобы мы его послушались, так что да, посмотрит, – ворчливо ответила за него Наоко. – Ниичан, иди в самый конец, чтобы Миран не смущалась. Мы тут за парней танцуем. По очереди.
– А твоя очередь танцевать за главную уже была? – уходя к дальней стене, полюбопытствовал Цукаса.
– Да, Суджон последняя, – мрачно ответила Наоко, которой явно не нравилось, что Цукаса все-таки решил остаться, несмотря на ее намек.
Она подвинула к себе телефон, повозила пальцем по экрану, а потом из портативной колонки зазвучала эта самая «Gashina».
Все-таки смотреть было интересно – когда танцуют красивые девушки, это всегда притягивает взгляд. Цукаса наблюдал за тем, как даже пьяная и слишком уж расслабленная для этой песни Суджон повторяла движения, имитируя стрельбу и все остальное, и ему было интересно, почему она не сходила со стойки, хотя по плану именно это и было нужно. Он помнил, что в оригинальном танце исполнительница в первой части сходила со стола, а потом возвращалась на него. Может быть, Суджон не сходила, потому что Наоко и Миран не могли ее поддержать – все-таки они были девочками. Впрочем, даже так, в таком упрощенном «сидячем» виде танец выглядел красиво.
Цукаса не уточнял, но ему казалось, что Суджон должна была занимать в своей группе позицию вижуала. Он помнил, что каждая группа делилась по позициям. Макнэ – самая младшая. Лидер – мост с начальством. Лидирующий танцор – дэнс-машина. Лидирующий вокалист – сильный голос, самые сложные партии. Центр – привлечение внимания во время выступления. Лицо группы – реклама и промоушен. Гёрл-краш – привлечение женской аудитории. Вижуал – красавица, первое лицо всех фотосессий и участница рейтингов.
Суджон была именно такой – бесспорно, очень красивой. На предвзятый братский взгляд Цукасы она не была красивее Наоко, но в ней было что-то привлекавшее и удерживавшее внимание. Плавность движений, правильность лица, природное изящество и идеальные пропорции – красивые, но не слишком длинные ноги, развернутые, но не мужские плечи. Даже сейчас, когда она была пьяна, Суджон умела показывать себя с лучшей стороны и отлично пользовалась своей врожденной чувственностью. Цукаса вспомнил, что она была такой с самого начала – впервые он увидел ее шестнадцатилетней девочкой, когда привез вещи Наоко в общежитие. Уже тогда Суджон больше походила на маленькую женщину, чем на девушку. Это не было вульгарностью или развязностью, и по каким-то причинам не защищало ее, а делало более слабой и уязвимой. Тоже плюс для сцены – мужчины любят таких.
