Суджон торопливо закивала, шмыгая носом и выглядя при этом совсем не сексуально.

Цукаса коснулся губами ее влажных и нежных губ, думая, что это был первый раз за последние несколько лет, когда он сам проявлял инициативу в поцелуе. Суджон ответила сразу же, прихватывая его нижнюю губу, втягивая и слегка прикусывая. Ее теплое дыхание скользнуло по его лицу, и Цукаса вдохнул, целуя ее в ответ, а потом отпуская.

– Кое-кому повезло, – улыбаясь, сказала Суджон. – Хотя… ты мне нравишься, но встречаться с тобой я бы не стала.

– Мне полегчало, – улыбнулся он, совсем отходя от нее. – Надеюсь, тебе тоже.

Он отвел ее в спальню для гостей, где сегодня спала Наоко – они спали в ней парами попеременно. Кто-то один спал в комнате Наоко, а двое других в гостевой. Цукаса не видел смысла в этой путанице, но если им было так веселее, он не собирался вмешиваться.

Когда он вернулся в комнату, телефон мигал сообщениями – сразу двумя.

«Слышал, ты, наконец, здесь. Могу я зайти? Акира».

«Спи один, пока мы не встретимся снова».

Цукаса положил телефон на тумбочку рядом с кроватью и улегся, отворачиваясь к стене. Захотелось накрыться с головой.

Комментарий к 21. Пьяный вечер

Если кому интересно, как выглядит номер “Gashina”, вот ссылка: https://www.youtube.com/watch?v=g9OAyaFljVU

и вот еще “Hush”: https://www.youtube.com/watch?v=dL-D5FDzBm0

========== 22. Перелет ==========

Во второй половине января холодная зима Хоккайдо приобретала самый яркий характер – она становилась стерильно-белой, под бледно-серым небом и тусклыми солнечными лучами. Снег шел по ночам, а днем снегоуборочные машины проходили по самым востребованным трассам, расчищая асфальт и сваливая белые холодные комья по обочинам. Получались своеобразные насыпи, которые утрамбовывались собственным растущим весом и смерзались сутками – слегка подтаивали, если днем температура опускалась ниже нуля, а по ночам схватывались обратно. Цукаса глядел на эти насыпи и думал о том, что в его голове ничего не изменилось с самого детства.

Когда он был маленьким, и эти снежные горы были выше его роста, он всегда тайно боялся, что даже с приходом весны солнечного тепла не хватит, чтобы все это растаяло и растеклось. Казалось, что зима должна была быть бесконечной. Конечно, в апреле все это смягчалось, исходило крупными порами, а потом проваливалось и растворялось мутной водой по лужам, испаряясь и возвращаясь долгими, но не сильными дождями. Даже став старше и дожив почти до тридцати, Цукаса все-таки испытывал какой-то непонятный страх перед такими зимами, наносившими толстые глухие пласты снега.

Он счищал этот снег с домашнего двора, убирал ледяную корку со ступенек перед входной дверью, поднимался на крышу и сваливал хрусткие слои на задний двор, открывал окна и сбивал сосульки при помощи специального шеста. Делал все то же, чем раньше был занят отец – следил за домом. Это казалось правильным. Однако отец при этом всегда приговаривал, что для каждого сезона полно своей работы – для весны опадающих лепестков, для лета поливов и прополки, для осени уборки листвы, а вот для зимы… да, для зимы была только мужская работа.

Цукаса такой уверенности не имел – к концу января он почти с головой погрузился в зимнюю стылость, и ему всерьез казалось, что никаких лепестков уже не будет. Он ни с кем об этом не говорил, поскольку считал это детскими бреднями – остатками своей инфантильной натуры.

Стоя у обочины на пустой дороге, он с грустью разглядывал слежавшиеся комья снега, уже покрытые полупрозрачной зернисто-серой коркой. Нового снега не было уже дня три, дорогу не убирали.

Соквон смотрел поверх насыпи – куда-то вдаль, где ничего не было. Позади урчала переведенным на нейтралку мотором машина – обычная «Хонда», кажется, даже еще двадцатого века выпуска. Цукаса не очень разбирался в машинах, хотя мужчинам полагалось иметь хотя бы базовые знания.

– Все, – вздохнул Соквон через некоторое время. – Звони Наоко или матери, скажи, что не вернешься. Мы летим в Корею.

– Прямо сейчас? – поворачиваясь к нему, удивился Цукаса. – Без вещей?

– С тобой. Этого мало? У меня вещей тоже не очень много, пусть у вас остаются. Хватит с меня.

– Это просто смешно. Я должен заехать домой, так нельзя. Посреди дня… ты охуел?

– Я тебя не отпускаю.

Голос Соквона прозвучал непривычно жестко – он не говорил так с Цукасой даже в самые первые дни. Даже тогда, когда разобрался с Сону и пришел к нему утверждаться в правах.

– Ты… это шутка? Ты блять шутишь сейчас? Я не уеду просто так!

– Уедешь. Увезу я тебя, понял? Увезу нахрен, и больше никогда ты сюда не вернешься, если не хочешь по-хорошему. Я на все пойду, если ты еще не понял.

Цукаса вдохнул морозный воздух, остужая легкие и наполняя кровь холодным кислородом.

Он поднял глаза на уровень горизонта – до самой линии тянулись бесконечные снежные поля, и больше ничего. На Хоккайдо было много лесов, но именно здесь место было голым и безжизненным. Пустая обмерзшая дорога с обведенными белым камешками, вдавленными в асфальт. Резкий и пронизывающий ветер, пробиравшийся под дутую куртку. Ровный машинный гул.

Наверное, из-за этой пустоты и гулкости в слова Соквона верилось с трудом – казалось, что вообще все происходило не по-настоящему. Как будто не было ничего – все приснилось.

Приснилось, что двадцать пятого Соквон прилетел без предупреждения и пришел в кафе на первом этаже, подошел к стойке и спросил: «А комнаты тоже сдаются или мне поискать в другом месте?». Приснилось, что мать вышла из кухни и ответила: «У нас не так давно освободилась спальня для гостей». Приснилось, что на следующее утро в кафе зашел Акира, начавший разговор со слов: «Я написал тебе сорок сообщений, я все посчитал. Встретиться в Саппоро не удается, так что я напрямик сюда приехал». Приснилось, что эти слова услышал Соквон, все время вертевшийся возле стойки.

Ну, и соответственно, сном казалось все остальное – разговор с Акирой, его отчаянные просьбы выйти и поговорить, напряженные плечи Соквона, вслушивавшегося в каждое слово. Цукаса даже толком не расслышал, что там бормотал Акира – все его внимание занимал Соквон, которому этот разговор был интереснее. Акира говорил что-то о том, что четыре прошедших года искал его, но не мог найти из-за того, что Цукаса жил в Сеуле. Вроде, он даже хотел приехать в Сеул, но передумал. Говорил о том, что все по-прежнему, и ничего не изменилось – хочешь, я в любой момент готов все заново начать, я ничего не боюсь, у меня больше нет тех друзей, я со всеми порвал, я же понимаю, как гадко тогда… Цукаса почти не слушал его, хотя смотрел ему в глаза. А потом Акира – все такой же красивый и спокойный, как и раньше – сказал: «А было время, когда ты смотрел только на меня».

«Я и сейчас смотрю на тебя», – ответил Цукаса.

Соквон смял в руке пакетик из-под сухариков и встал, с глухим стуком отодвинув стул. Акира ничего не заметил.

Потом Акира ушел, оставив после себя легкую, но едкую горечь и безотчетный страх перед тем, что там решил Соквон. Тот вышел из кухни и кивнул ему – поедем. Цукаса не стал его слишком злить и даже не упирался – предупредил мать, что за стойкой теперь пусто, и сел в машину.

– «На все»? Это на что? – спросил Цукаса после еще одного вдоха.

– Лучше не уточняй.

– Слушай… Я с ним не встречался, ты же сам все слышал. Ведешь себя как идиот.

– Позвони матери и скажи, что домой не вернешься, – повторил Соквон. – Мне все равно, что у тебя там за планы.

Цукаса опустил голову, пытаясь на секунду вытеснить Соквона из поля зрения, чтобы хоть немного отойти, потому что холодный воздух не помогал.

– Я все закончил, – сказал он, больше рассуждая сам с собой. – Водопровод, отопление… все закончено. За две с половиной недели – очень повезло. Но вместо меня в кафе работал Таки, теперь его придется срочно вызывать, а я не уверен… вдруг у него планы. Я должен хотя бы сегодня доработать в кафе, а потом можно будет что-то…