Да, ему говорили, что «тот парень» хорошо набрался с друзьями, так что «разок отсосать – и порядок». Ничего другого Цукаса и не умел – он никогда не доходил до анальной близости – ни в пьяном бреду, ни по-трезвому. Просыпаясь после безобразных вписок, он никогда не чувствовал ни боли, ни инородности в своем теле, у него не было неприятных ощущений в области поясницы. Но «тот парень» не захотел, чтобы ему отсасывали – он взял именно то, чего Цукаса не отдавал никому.
Тот парень представился Соквоном и уложил Цукасу в постель, полностью уничтожив все, что до этого береглось из последних сил. Цукаса с трудом дожил до утра – Соквон почти не слезал с него и даже в минуты, когда ему требовался отдых, он продолжал что-то делать с его телом. Он то и дело проникал в него то языком, то пальцами – Цукаса уже не чувствовал себя внизу, да и во рту ощущал только привкус чужой слюны и алкоголя, выпитого Соквоном еще до полночи.
Утром он приполз домой – ехал в автобусе, стоя посреди пустого салона и не решаясь даже подумать о том, чтобы присесть. Он пролежал целый день после этого, восстанавливаясь и стараясь прийти в хоть сколько-то нормальный вид. Чтобы не выглядеть затраханным, когда явится в агентство сестры и отдаст сумму, забирая аннулированный договор.
Но едва он подходил к зеркалу, и тут же происходила встреча с человеком, которого хорошенько отымели – причем во всех смыслах. Цукаса видел опухшие губы с пораненными уголками от бесконечных укусов и поцелуев, видел целый трос из синих засосов на шее, видел следы на своих запястьях, талии и животе и понимал, как это выглядело. Если бы кто-то увидел его голым по пояс, то его тут же причислили бы к шлюхам или клубным мальчикам. Впрочем, Цукаса уже давно не был мальчиком.
Ниже пояса дела обстояли еще хуже – какое-то время он мог только лежать, на тазовых косточках остались синие отпечатки рук Соквона, между бедер, там, где кожа была особенно нежной, красовались укусы и засосы. Примерно к трем часам ночи Цукаса перестал соображать и потому даже понятия не имел, когда Соквон успел искусать его бедра с внутренней стороны, понаставить засосов на животе груди. Вокруг правого соска остался след другого укуса – его Цукаса тоже не помнил.
Тело было словно чужим – плохо слушалось, ощущалось иначе. Ходить в туалет было невозможно, и Цукаса не ел целый день, чтобы вообще ничего не иметь в кишечнике. Это было чудовищно, но ему пришлось воспользоваться масляными свечами, чтобы хоть как-то восстановить анальную область.
Этот Соквон был просто диким и каким-то ненасытным – Цукаса подозревал, что его еще пару раз трахнули, пока он был практически без сознания. К тому же, он помнил еще два раза. Сколько же нужно было не трахаться, чтобы иметь в организме такой резерв спермы и физических сил?
Конечно, ощущения от анального сношения были непривычными и болезненными, но, к своему удивлению, Цукаса не нашел в них ничего отвратительного, как думал поначалу. Этот вид секса вообще не произвел на него особого впечатления, кроме того, что оставил его тело в больном и разобранном состоянии. Гораздо более мерзкой была память о поцелуях, потому что именно их Цукаса пытался хоть как-то сгладить или даже выбросить из головы, но ничего не получалось. Рот Соквона был настоящим кошмаром, он как будто жил своей жизнью и мог вытворять такое, от чего Цукасу начинало подташнивать даже при легкой тени воспоминаний о той ночи.
Наоко ходила по квартире тихой мышкой и ни о чем его не спрашивала, хотя куда уж тут было задавать вопросы – наверное, даже прохожие, видевшие его тем утром, поняли, что с ним произошло.
На третий день Цукаса извел половину тюбика BB-крема Наоко, замазывая оставшиеся и только слегка побледневшие следы на своей шее. Уголки рта почти зажили, синяки на запястьях были спрятаны под толстые и длинные манжеты рубашки. Они собрались, отправились в агентство, заплатили нужную сумму, а оттуда сразу же поехали в аэропорт. Ключи от квартиры остались у консьержа, весь багаж они взяли с собой.
Он слишком сильно любил Наоко и не говорил ей ни слова. Она выросла на его глазах, она была бесценным сокровищем семьи – малышка, родившаяся, когда отцу было за сорок, а матери тридцать восемь.
Из-за нее Цукасе пришлось лечь под какого-то урода и терпеть его всю ночь. Цукаса был уверен, что Наоко и сама все понимала, и дополнительные ножи в ее и без того кровоточащий разум, ей не требовались.
Они вернулись домой и сказали маме, что все хорошо, они просто передумали. Жизнь в большом городе всегда подразумевает подобные вещи – чуть зазеваешься, и тебя поимеют. Если не в прямом, так в переносном смысле. Если бы они жили в Токио, дела обстояли бы так же. И в Саппоро, и в Йокогаме, и в любом другом городе. Даже не самом большом. Тесный контакт с людьми во все времена подразумевал соблюдение важнейшего правила «прикрывай задницу, иначе кто-нибудь тебе вдует».
Воспоминания о ночи, проведенной с Соквоном или, если точнее, под ним, оставались в его голове и не собирались тускнеть. Цукаса прожил весь май, работая в домашнем «кафе», которое мать вновь открыла с их возвращением. Это «кафе» находилось на первом этаже их дома – на втором располагались жилые комнаты. Когда мать осталась одна, ей стало слишком тяжело содержать его, и она закрыла предприятие на некоторое время. Теперь, когда Цукаса вернулся, они могли вновь заняться своим небольшим бизнесом.
Он ездил и решал вопросы с городской администрацией, попутно восстанавливая заброшенный зал и проводя вечера за починкой рассохшихся за три года стульев и столиков.
Темнело очень поздно, хотя после пяти все еще было холодно. Цукаса сидел перед домом, раскладывал инструменты и, не спеша, разбирал, исправлял и собирал мебель, отвечая на вопросы проходивших мимо соседей. Когда кто-то появлялся на придомовой дорожке, Цукаса поднимал голову и здоровался – это была здешняя привычка, которая делала жизнь какой-то… знакомой.
Он различал некоторых соседей по поступи. Поэтому незнакомая поступь Соквона, показавшегося в один не очень прекрасный майский вечер, показалась ему подозрительной от самого начала.
Поначалу Цукаса подумал, что ему приснилось. Он отложил молоток и задрал подбородок, глядя на остановившегося перед ним Соквона.
– Так ты и вправду японец? – спросил Соквон, присаживаясь на корточки возле него. – Я думал, твое имя ненастоящее. Думал, ты вытащил его из какой-нибудь манги, которой зачитывался в детстве.
«Что тебе нужно?»
Нет-нет, слишком банально. И так понятно, что Соквон сам объяснит цель своего визита.
Цукаса молчал. Он только недавно перестал надевать одежду с длинными рукавами и мазаться тональным кремом, он только с неделю как засыпал без кошмаров.
Соквон облизнулся и посмотрел прямо ему в глаза.
– Ты говоришь по-корейски без акцента. А имя твое – Мидзуки Цукаса. И твою сестру зовут Мидзуки Наоко. Вы приехали с Хоккайдо и сюда же вернулись. Почему ты так хорошо говоришь по-корейски? Потому ли, что твоя настоящая фамилия звучит как «Ли»? Твой дед был переброшен в Ниигату со своей семьей еще во времена войны, и твой отец – настоящий чистокровный кореец. Но выжить здесь с корейским именем было нереально, и твои предки отлично выкрутились – взяли фамилию соседей, погибших в пожаре, а потом сбежали сюда, оставив Ниигату. Здесь твой отец встретился с женщиной, подарившей миру тебя и твою сестру. Твои первые слова были произнесены по-корейски, признайся. В доме у тебя, наверное, куча всего корейского, да и сам ты отлично разбираешься в нашей кухне и традициях.
Соквон перечислял факты, которые Цукаса слышал только в детстве, еще до того, как пошел в школу. Откуда он все это взял?
– Я благодарен Наоко за то, что она привела тебя в Корею. Потому что… ты вернешься туда со мной.
– А найти кого-то, кто будет трахаться с тобой добровольно – не вариант? – вспылил Цукаса. – Я никуда не поеду. Съебывай отсюда быстрее, не привлекай внимание. Мне плевать, что еще ты знаешь обо мне.
