В родном пригороде Саппоро он был обычным парнем – работал как все, отдыхал как все. В Сеуле его отсутствие знакомых и востребованной специальности расценивалось как смертный грех, так что ему пришлось работать наряду с другими поселенцами из Средней Азии и еще черт знает, откуда.

Наоко была принята в одно агентство, да и то, совсем небольшое. Цукаса подумал, что пришла пора вернуться домой, поскольку выступать под такой крышей означало просто впустую гробить время, но Наоко верила в чудеса. Она стала усердно заниматься, а Цукаса уволился с завода и устроился официантом в ресторан – там платили больше.

Однако вскоре выяснилось, что Наоко должна была переехать в общежитие.

«Братик, у меня есть опыт самостоятельной жизни, помнишь? Я ведь жила в общежитии, когда поступила в старшую школу на первый год!»

Но общежитие по-корейски было не тем же самым, что общежитие по-японски. Цукасу впустили в ту квартиру только раз, да и то ненадолго – когда он привез вещи. Наоко должна была жить в тесной комнате с двумя двухъярусными кроватями, спать под самым потолком, есть в тесной кухоньке и ходить в душ строго по очереди.

«Пожалуйста, поедем домой, сестренка. Как ты сможешь так жить?»

Не следовало этого говорить. Любой намек в стиле «ты не сможешь» действовал на Наоко как стимулятор – она заводилась мгновенно, начиная работать в противоположном направлении. Так что Наоко осталась в общежитии, а Цукаса продолжил жить в квартире, зарабатывая и откладывая деньги. Он верил, что однажды придет день, когда они вернутся в Японию вдвоем. Это было малодушно, но он все еще не хотел видеть младшую сестру танцующей куколкой, выступающей в короткой юбке, под которой были натянуты эластичные рейтузы, которые, якобы, защищали интимные зоны от посторонних глаз. Да кого эти люди хотели обмануть?

Наверное, Цукаса просто был старомодным. Или вообще стариком.

Он ездил домой по праздникам в полном одиночестве, потому что Наоко теперь выступала с остальными – в праздничные дни она была в подтанцовке, обслуге и еще пропасть где еще. Она уже начала забывать японский язык, и в ее речи все чаще проступал сеульский акцент. Она редко звонила матери, потому что совсем выбивалась из сил на практике и в школе – в столичной корейской школе нормативы были совсем иными, нежели в японской школе на Хоккайдо.

Цукаса терпеливо прождал два года, занимаясь только своей работой и тем, что не связывало его с другими людьми – он оставался необщительным и казался нелюдимым. По выходным он выбирался в тренажерный зал, по вечерам играл в баскетбол на парковой площадке – только в такие часы он как-то пересекался с людьми вне работы. Несмотря на корейское происхождение, Цукаса не видел в себе ничего общего с сеульцами, и всей душой стремился домой.

Когда ему исполнилось двадцать семь, а Наоко девятнадцать, она выпустилась из школы и…

Что-то произошло. После «происшествия» она приехала в его квартиру и заперлась в душ на два часа. Вода уже давно остыла, а она все сидела и сидела. В полночь Цукаса забарабанил в дверь, угрожая выломать ее ко всем чертям, если Наоко не откроет. Она вышла, остановилась перед ним, а потом упала на него и стала плакать.

Даже тогда ему хотелось сказать, что еще не поздно вернуться домой, но Наоко сказала, что не отступится и не позволит «тому человеку» порадоваться. Она отказалась рассказывать обо всем или куда-то обращаться.

«Все будут брезговать меня, когда узнают».

Цукаса запер ее в квартире на два дня – кричал, угрожал, упрашивал. Он лишился работы, потому что никто не мог ждать его так долго. Он был уверен, что вернет Наоко домой любыми средствами. Потому что он знал, что эта тварь, которая использовала его сестру – эта тварь не остановится на единичном случае. Наоко будет молчать из глупого упрямства – вкусив эту жизнь, где все мерится красотой, деньгами, выигранными призами и местом в рейтинге – она уже потеряла из виду настоящее. Для нее вернуться домой означало отступить и струсить, показать свою слабость перед более богатыми, красивыми и успешными девочками, также стажировавшимися с ней. Наоко хотела быть не хуже, она заразилась этим глупым соперничеством и была готова практически на все.

Но Цукаса плевал с высокой колокольни на все эти стандарты. Ему хотелось только одного – вернуть сестру на Хоккайдо, в их бедный пригород, где от одного дома до другого нужно было идти пятнадцать минут, а в снежные дни приходилось использовать лыжи или санки. Да, по меркам здешних барышень это место было деревней или попросту дырой. Но именно эту дыру Цукаса называл своим домом.

И ради этой призрачной мечты стать собственностью сотен или даже тысяч неадекватных фанатов, дрочащих на выступления и клипы, она собиралась терпеть насилие? С точки зрения Цукасы – с точки зрения здорового человека, которым он себя и считал – это было просто абсурдом. Полной галиматьей.

«Ты будешь подставляться ради того, чтобы в будущем стало еще хуже? Даже если ты заработаешь большие деньги и сможешь жить в свое удовольствие, кто избавит тебя от воспоминаний?»

«Но если я уйду сейчас – значит, все было зря? Ты хочешь смыть три года моей жизни в унитаз – как обычное дерьмо?»

«Не только твоей жизни. Моей тоже. Три года и моей жизни, Наоко».

«Никто не просил тебя тратить их на меня».

Цукаса воевал с ней без перерывов, получал пощечины, обзывал ее самыми обидными словами, какие только мог припомнить. Он делал это вновь и вновь, но не мог добиться результата. В конце концов после нескольких дней прогулов, которые он ей обеспечил, агентство прислало сообщение – Наоко отчисляли, и стажерский контракт должен был быть расторгнут. Поскольку расторжение было результатом «халатности стажера», Наоко также должна была выплатить некоторую сумму как компенсацию. Сумма неустойки совсем чуть-чуть превосходила сумму, которую Цукаса успел скопить за годы работы и жизни в довольно-таки дорогом Сеуле, где ему было отказано в медицинском обслуживании и вообще каких-либо гражданских правах.

Агентство давало им всего неделю на сбор суммы, и Цукаса устроился в ночной клуб официантом – такая работа оплачивалась дороже и была «одноразовой», поскольку текучесть кадров в этой заднице мира была просто потрясающей. Наоко пришла к нему в первый же день и также устроилась официанткой, поскольку ее хорошенькая внешность сразу же привлекла внимание главного менеджера. Цукаса думал, что сможет уследить за ней – после простых расчетов выяснилось, что им следовало продержаться только пару ночей, после чего они могли бы уволиться, заплатить по счетам и вернуться в Японию.

В последний вечер Наоко пропала из главного зала – Цукаса осматривался несколько раз, но так и не нашел ее. Он отправился на поиски и тогда в одном из коридоров со скверным освещением и приторным запахом марихуаны, его за локоть поймал второй менеджер.

«Ты высокий и красивый. Ты нам подойдешь».

Через минуту Цукаса узнал, для чего он там должен был подойти. В случае отказа они обещали отправить Наоко к группе из трех человек, ожидавших девушек из эскорта в ближайшей комнате для ВИПов.

Цукаса проводил Наоко до дороги, усадил в такси под чутким руководством менеджера, а потом вернулся в клуб.

Он ни с кем не говорил об этом, но еще в годы студенчества, когда учился в Саппоро, встречался и с парнями и с девушками. Цукаса никогда не был святым, и до двадцати двух лет успел нахлебаться порядочно грязи – он проходил и ночи беспробудного пьянства и утра, начинавшиеся в объятиях незнакомых девиц или парней. Его не очень пугала мысль переспать с мужчиной или вообще с кем-нибудь, но ему не хотелось делать это именно сейчас, когда он почти свалил из этой проклятой страны. Он провел три года в Сеуле, умудрившись не влипнуть ни в какую историю, он сумел сохранить остатки своего человеческого достоинства и не пасть до тех низин, до каких докатился в университете. Но, видимо, корейскому богу развлечений было угодно отнять у него последнее – самоуважение. Для начала этот бог уложил Наоко под какого-то инструктора, а потом превратил в шлюху и самого Цукасу.