Приходилось заезжать к нему каждый вечер и уговаривать-уговаривать-уговаривать. Правда, успеха Соквон так и не добился – Цукаса ни разу не согласился и даже не давал никакой надежды.
Так продолжалось до середины сентября, пока Соквону не пришлось заехать к нему домой в субботу и не сообщить, что на некоторое время приглашение отменяется. Еще днем состоялся тот разговор на балконе, когда он объяснил Фредди, почему не устраивал вечеринку этой осенью, а теперь он должен был поговорить о том же самом с Цукасой, но уже по другой причине.
– Жена моего брата пережила прерывание беременности, так что теперь… теперь мы будем в трауре до конца октября. Разумеется, я буду работать и приходить к тебе, но на какое-то время я оставлю тебя в покое с визитом к моим родителям. А потом…
Цукаса, лежавший спиной к нему и отходивший от двух заходов, последовавших один за другим почти без перерыва, перевернулся на спину и уставился в потолок. Соквон положил руку на его грудь, желая ощутить биение его сердца.
– Что с ней случилось? – спросил Цукаса. Почему-то шепотом.
– С ней… с ней… то же, что и с тобой. Хён ее почти силой приволок к алтарю. Если бы ты был женщиной, я бы сделал с тобой то же самое.
– Если бы я был женщиной, ты бы мной не заинтересовался.
Соквон рассмеялся:
– Господи, да если бы ты родился собакой, я бы стал зоофилом, так что не переживай – я в любом виде все равно успел бы тебя выцепить.
Цукаса помотал головой, словно стараясь вытряхнуть из ушей только что прозвучавшие слова.
– Ладно, я не об этом. Я о беременности. Что с ребенком случилось?
Соквон переполз рукой на его бок и подвинул к себе, целуя в плечо и так и оставаясь прижатым губами к его коже.
– Она вызвала выкидыш. Спровоцировала его. Взяла что-то длинное, тонкое и тупое, ввела внутрь и потревожила шейку матки. Раньше женщины делали это со спринцовками, велосипедными спицами, корнями цикория или даже вешалками для одежды. После этого матка рефлекторно раскрывается, и плод выпадает.
Цукаса довольно резко перевернулся набок, лицом к нему. Он был единственным, кому Соквон сказал правду. Скорее всего, он был единственным человеком, не являвшимся частью семьи Ю, но теперь уже знавшим эту страшную правду. Даже семейный доктор, остановивший последовавшее за всем этим кровотечение – даже он был старшим братом главы семейства.
– Так сильно не хотела рожать? – все еще шепотом спросил Цукаса.
Его глаза поблескивали в темноте, и Соквону захотелось поцеловать его веки – каждое по очереди.
– Я ее не осуждаю – она уже родила четверых, и ни один из них не нужен ни ей, ни хёну. Их воспитывают няньки, их кормят искусственной смесью – мы даже не приводим для них кормилицу.
– Кормилицу? Разве так можно? Сейчас же не каменный век.
– Сейчас можно все то же самое, что и в каменном веке, были бы только деньги и связи, – обнимая его и прижимаясь к нему животом, ответил Соквон. – Но дело в другом. Зачем рожать еще одного никому не нужного ребенка? Она ненавидит брата, а он заставляет ее беременеть, чтобы привязать к семье. От этого связь между ними крепче не становится.
– Тогда почему он ее не отпустит? Что за радость держать женщину, которая тебя ненавидит?
Соквон прошелся ладонью вдоль его позвоночника.
– А зачем я тебя держу? Потому что не могу по-другому. Вот и Чонвон-хён не может. Мне жаль ее, но даже глядя на нее со стороны и все понимая, я не могу тебя отпустить. Я должен постоянно получать тебя в постели, или я убью кого-нибудь – тебя или себя. Самое безопасное – брать твое тело и на этом успокаиваться.
Цукаса опустил глаза, и Соквон действительно поцеловал его в веко – правда, только в одно.
– Я уже ничего в этой жизни не понимаю, – неожиданно признался Цукаса, позволяя перевернуть себя на спину и послушно разводя колени.
– Я и до этого не понимал. А сейчас я послал все это – все эти попытки разобраться. Важен только ты.
– У вас тут начинается сезон «охоты на осенние краски», – вновь удивляя его, сказал Цукаса.
Удивительным это было по двум причинам – он никогда прежде не говорил о посторонних темах во время секса, и Соквон также не знал, что Цукасе известна эта странная традиция.
– И? – толкнувшись в первый раз, спросил Соквон. – Хочешь сходить?
– Нет. Говорят, мы самоубийственная нация. Любим боль, культивируем суицид, живем войнами. Но мы поклоняемся сакуре – возрождению. Почему вы поклоняетесь смерти – опадающим листьям?
О, вот что в этом было необычного – Соквон называл это «охотой на опадающие листья», а Цукаса «охотой на осенние краски». Даже в этом у него был другой подход.
– Я не знаю. Не обращайся ко мне, подразумевая всех людей, живущих в этой стране. Я не один из них.
– Тогда кто ты? – принимая второй толчок, спросил Цукаса.
Соквон наклонился, касаясь губами его губ, но не целуя и даже не прижимаясь.
– Я не знаю, кто я. Ничего о себе не знаю.
Дальше они не разговаривали – Соквон вошел полностью, насколько это было возможно, а потом неспешно и неглубоко двигался внутри, почти не тревожа Цукасу и наслаждаясь присутствием. Соквон находился внутри тела Цукасы, и одного этого было достаточно – по крайней мере, сейчас. Жар и мягкость внутреннего пространства будто обволакивали его целиком, и ему даже не хотелось толком двигаться – эмоциональное наслаждение от обладания было слишком велико. Его будоражила сама мысль, что Цукаса принял его – такое случалось не очень часто, и каждый раз Соквон понимал, когда секс был обычным, а когда полностью добровольным. Он, слегка касаясь, поцеловал его в губы, сжал член Цукасы свободной рукой и почти сразу же кончил.
После этого Цукаса обнял его обеими руками и прошептал:
– Когда закончится траур, я поеду к твоим родителям. Скажи, что будет правильным надеть, и как следует себя вести.
========== 10. Имя ==========
Можно было бы сказать, что все вышло из-под контроля, но Цукаса понимал, что с самого начала абсолютно ничего не контролировал. Он надеялся вернуться домой до осени – еще в мае, когда Соквон дал ему ночь на размышления, хотя по сути, Цукаса все решил, согласившись пройти в машину и лечь на заднее сидение – еще тогда он был уверен, что все это протянется не дольше, чем до августа.
Он отдал свое тело взамен на жизнь без тюремных штампов и лишних переживаний. Разумеется, выбор был очевидным – можно было бы, конечно, воспротивиться и начать бороться, но за спиной у Цукасы никогда не было надежного человека, на помощь которого он мог бы рассчитывать. Как правило, он всегда оставался в одиночестве, и со временем понимал, что все его друзья и знакомые не были готовы идти на жертвы и чем-то рисковать ради него. Он верил только собственной семье, но, имея лишь корейское происхождение, он не располагал большой армией родственников в Японии. Привыкнув решать вопросы самостоятельно, он позволил Соквону взять то, чего тот так хотел.
Правда, теперь все менялось, и Цукаса даже не знал, в какую именно сторону – лучшую или худшую. Октябрь шагал по мокрым тротуарам, университетские куртки и обычные толстовки пестрели всеми цветами радуги на спинах прохожих, почти каждое утро начиналось с парада зонтов – черных, прозрачных, красных и разрисованных. Осень дошла до половины, а домой его никто отпускать не собирался. Соквон приходил теперь по два или три раза в неделю, всегда оставался на ночь и не проявлял никаких признаков остывания. Цукаса работал по двенадцать часов в день, отправлял деньги семье и думал, что все становилось сложнее не только с Соквоном.
Мог ли он зарабатывать достойно, даже если все двенадцать часов проводил на ногах и постоянно говорил с клиентами? Эта работа оплачивалась весьма неплохо, но все-таки она не стоила того, чтобы ради нее покидать дом и ехать аж в чужую страну. Он все чаще возвращался к мысли, что мать уже давно многое поняла, ведь такие деньги можно было заработать, не выезжая с Хоккайдо.
Наоко прислала ему демисезонные вещи самолетом, и среди джинсов, плащей и курток Цукаса нашел открытку.
