Он заметил, что люди, смотревшие достаточно независимого, а не коммерческого американского кино, могли чувствовать себя в Америке довольно комфортно даже при первом посещении. То же самое относилось к пользователям, читавшим книги – не модную контркультуру, а простые бытовые драмы и детективчики. Во всех этих источниках американская жизнь с ее магазинами, налогами, дорогами и прокатами раскрывалась так беззащитно, что любой достаточно внимательный человек мог составить приличное представление о том, как там жилось, и чем там занимались люди.
Корея зарабатывала бешеные деньги на индустрии дорам и популярной музыки, но ее настоящее лицо оказывалось скрытым от всех – даже при том, что миллионы пользователей учили корейский язык, ездили на песенные фестивали и называли своих кумиров «оппа» и «онни», многое, а точнее самое главное, оставалось для них неизвестным. Как он понял, то же самое происходило с Японией и ее индустрией аниме – люди толпами снимали косплей и ходили на курсы японского, но понимать японский быт и образ мыслей не начинали. То ли дело Британия – эта страна будто возвела в культ свою исключительность. Поношенные джинсы, перекусы, тарелки для завтраков, настольные часы и даже билеты для транспорта назывались в этой стране по-особому – это был все тот же английский, но немного другой. Сленг, известный только британцам – не великое таинство, но все-таки знак отличия. Соквон пробыл в этой стране всего несколько месяцев, но успел понять, что Британия имела подводный слой субкультуры, который не распространялся ни книгами, ни фильмами, ни чем бы то ни было еще. Британцы были весьма консервативными, причем в прямом смысле – страна походила на вакуумную упаковку, из которой ничего не выдавалось.
Соквон, не привязанный ни к одной из этих культур, остановился в Корее – там, где жили его родственники. Он был последней надеждой матери во всех смыслах – она полагалась на него еще до его рождения и продолжала делать это даже сейчас. И дело было вовсе не в деньгах или статусе.
Он прожил в Корее, не покидая ее надолго, почти три года. Все это время он усердно работал и почти никогда не имел времени как следует прогуляться, посидеть где-нибудь на лавочке и понаблюдать за людьми – чем они живут, как общаются, могут ли говорить с незнакомцами о погоде. Возможно, поэтому он так и не почувствовал себя «дома».
С «охотой на опадающие листья» было то же самое – он был словно японец, который ни разу не устраивал ханами и не сидел под цветущей сакурой. Технически он знал приближение сезона и его особенности, но все это было нужно сугубо для бизнеса.
– В этом году, наверное, опять пропущу, – вздохнул он, тоже отпивая свое пиво.
– Что – вечеринку в «Форзиции»? – спросил Фредди, о присутствии которого Соквон почти забыл за всеми этими размышлениями.
– Да, и ее тоже, – решив не распространяться о своих сентиментальных размышлениях, согласился Соквон. – У брата несчастье. Я не могу сейчас устраивать вечеринки.
– Никто же не узнает, – удивился Фредди.
– Я узнаю. У Чонвон-хёна умер неродившийся ребенок, назначен траур.
– Вот же черт. Как у вас все сложно.
Как партнер по темным делишкам Фредди был просто незаменим. Однако Соквон раз за разом убеждался в том, что беседовать с ним отвлеченно почти никогда не получалось из-за разницы во взглядах.
В прошлый раз он упомянул «половую мораль», вкладывавшуюся всем трем братьям Ю с самого детства. Однако вся эта мораль была ничем по сравнению с воспитанием Фредди – Соквон никогда не признался бы в этом напрямую, но он понимал, что на самом деле его европейский приятель был воспитан куда лучше. В семье у Фредди наверняка не замалчивались супружеские изнасилования под одеялами – в семье Соквона это происходило постоянно. Соквон и сам родился в результате насилия, он почти не сомневался в этом. Он был нездоров с самого зачатия, а потому не понимал, почему мать так сильно его выделяла. Поэтому Фредди, наверняка, даже подумать не мог, что Соквон на самом деле принудил Цукасу приехать в Сеул – не уговорил, не подкупил, а принудил. Соквон не уточнял, что там Фредди себе думал, но подозревал, что тот просто принял отношения между ним и Цукасой как обычный порядок любовник-содержанка.
Во всяком случае, когда Фредди увидел Цукасу, он отреагировал вполне адекватно.
Это вышло случайно – Соквон просматривал фото на телефоне, наделанные еще летом, пока Цукаса возился на балконе, а Фредди оказался рядом.
«Вот это тебя накрыло… фоткаешь его тайком?»
Соквон тогда ничего не ответил. Просто в тот момент кое-что прояснилось окончательно – у Цукасы пропали все шансы когда-нибудь избавиться от Соквона. Потому что болезнь перешла на новую стадию. Как чертов гепатит С, который по первости вбивает человека в горячку, и тогда у иммунитета еще есть шанс справиться самостоятельно. Но стоит болезни выиграть эту схватку с иммунной системой, и она затаивается в организме на тридцать лет, сжирая печень по гепатоцитам. А через тридцать лет – вуаля! – у вас цирроз или опухоль размером со спелый бразильский лимон. Иммунитет Соквона проиграл. Цукаса пролез в его печень и угнездился там навсегда.
А что происходит с вирусом гепатита, когда носитель умирает? Правильно – вирусные тела тоже прекращают существование. Спрашивается – и в чем цель этой формы жизни? Вот и Цукаса – он убивал Соквона, отрезая путь к свободе и для себя. Вся его разница с вирусом заключалась в том, что он делал это нецеленаправленно. Он вообще ничего не хотел.
Он вспоминал разные эпизоды летних ночей, проведенных с Цукасой. Как-то в июне он замучил Цукасу настолько, что тот начал психовать и толкаться, требуя, чтобы ему дали поспать. Соквон тогда из вредности позвонил в секс-шоп и заказал дилдо прямо при нем.
«Если даже у меня перестанет стоять, я буду трахать тебя чем-нибудь другим».
Разумеется, Цукаса совсем взбесился – когда игрушку доставили, он выбросил ее в мусоропровод и почти сбежал на улицу. Соквон едва догнал его на нижней лестничной площадке, а потом долго уговаривал вернуться. Цукаса понимал, что идти ему было все равно некуда, и поэтому пришел в квартиру. После этого Соквон взял его еще раз – без проникновения, одними играми. На сон у них оставалось не больше двух часов.
Чаще всего Соквон прислушивался к нему и делал только то, что нравилось им обоим, но иногда его прорывало на агрессию, и тогда он не мог успокоиться.
Все усугублялось тем, что из Цукасы нельзя было вытрахать его красоту – даже измученный и усталый, даже почти отключающийся во время секса, он продолжал быть красивым. Прежде Соквон замечал, что усталость делала людей непривлекательными, но с Цукасой все было совсем иначе. Даже спящим он умудрялся возбуждать настолько, что Соквон, просыпавшийся, чтобы попить или сходить в туалет, потом не мог уснуть и в результате будил и его. Будил и опять трахал столько, на сколько хватало сил.
Его удивляло, что после этого Цукаса еще мог вполне связно разговаривать под утро, а на другой раз открывал ему дверь без страха – только с легким раздражением.
Цукаса был выносливым и живучим, однако уступчивым и гибким его назвать не получалось – в некоторых вещах он был абсолютно непреклонным. Он строго охранял очерченные границы, не позволяя пересекать их, даже после того скотского секса, когда Соквон почти разорвал его, не сумев при этом кончить сам, Цукаса продолжал напоминать, что никто из них не имел прав на ревность. Никаких отношений. Никаких обязательств кроме секса. Правда, в сексе Цукаса ему почти никогда не отказывал – это, вероятно, тоже было частью его границ.
«Так нравится чувствовать себя шлюхой?»
«Ты сделал меня шлюхой. И это лучше, чем связываться с тобой напрямую».
Соквон приходил в настоящую ярость и был готов сбросить Цукасу с балкона – такие слова злили даже больше, чем то, что иногда он не мог застать его в квартире. В то же время он понимал, что у Цукасы были права на такие заявки, и терпел.
Поэтому он совсем не удивился, когда Цукаса наотрез отказался ехать в дом его родителей. Соквон объяснил, что это было приглашение его матери, а не его желание, но Цукаса упрямился всю неделю.
