Цукаса улыбнулся – он завел такую привычку почти сразу, как только в доме появились дети. Каждый раз, когда он смотрел на них, он помнил, что нужно было улыбаться. Иначе они начинали нервничать – наверное, думали, что на них сердились.

Улыбка была самым эффективным и иногда единственным быстрым способом сказать «все хорошо».

Джонхва даже не пошевелилась, продолжая просто стоять. Если бы Цукаса прочел на ночь какой-нибудь рассказ о призраках, сейчас по его спине побежали бы мурашки – разглядеть ее с такого расстояния в подробностях было нельзя, и сейчас она походила на маленькое привидение в бледневшей на фоне темной прихожей пижаме.

Цукаса приподнял край одеяла со своей стороны и слегка кивнул, как бы приглашая ее, и тогда Джонхва, наконец, сдвинулась с места.

Интересно, как долго она там стояла, прежде чем он ее заметил? Как она выбралась из кроватки, и почему пришла в гостиную? Как ей удалось подойти к двери так тихо?

Когда она забралась под одеяло, Цукаса нашел ее ножки и сжал в ладонях, проверяя, насколько они замерзли. Носки Джонхва и Рин ненавидели всей душой и всегда снимали их, как только появлялась возможность. Цукаса продолжал надевать на них носки на ночь, но хватало этого в лучшем случае на несколько часов – не желая ссориться с ним, они послушно засыпали в носках, а потом стягивали их посреди ночи.

Крошечные ступни были совсем холодными, и Цукаса посмотрел на нее, приподнимая брови.

– Кто у нас любит уколы больше всех? – шепотом спросил он, поворачиваясь к ней. – Кто у нас простынет с такими холодными ножками, тот и любит уколы, правда?

Джонхва наморщила носик, явно сомневаясь в такой перспективе – наверное, она не чувствовала себя замерзшей.

– Ниисан спит на полу, – тоже шепотом сказала она. – Почему? Есть же кровать.

– Иногда на полу тоже бывает удобно.

Он все-таки перетащил ее к себе на колени, усадил так, чтобы ноги оказались с одной стороны, накрыл и уже под одеялом принялся греть ее ступни левой рукой – они были настолько маленькими, что можно было обхватить сразу обе.

Ее длинные волосы были распущенными и слегка спутанными со сна, и, наверное, поэтому сверху она совсем не замерзла.

– Самчон тебе нравится? – спросила она, поднимая лицо и заглядывая ему в глаза. – Так нравится, что даже спишь с ним?

– Очень нравится, – согласился Цукаса.

Джонхва кивнула и прислонилась к нему, уткнувшись макушкой под его подбородок.

– Я не знаю, как это – спать с кем-то. С кем-то большим. Я ни разу не спала с мамой. Один раз видела по телевизору, и мне понравилось. Как будто… как будто это очень тепло. Я думаю, что так очень тепло.

Цукаса отпустил ее уже порядком согретые ножки, обхватил обеими руками и слегка встряхнул.

– Хочешь поспать здесь? Еще есть время, можно полежать. В это время Рин и Бин обычно не просыпаются, все хорошо.

Джонхва еще раз кивнула – видимо, ей было стыдно, что она хотела поспать с ними. Или хотя бы полежать рядом.

Вообще, еще до покупки и обкатки кроваток Цукаса спал с ними в одной постели, но тогда рядом с ним лежал Бин, поскольку он больше всех боялся засыпать в незнакомом доме. Теперь под боком у него устроилась старшая, и это были совсем другие ощущения. Джонхва искала не защиты от своих страхов – их у нее, очевидно, не было, поскольку она пришла к гостиной, не боясь темноты – а чего-то другого.

Впрочем, Цукаса точно знал, чего именно. Тепла. Она и сама хорошо это знала.

Он уложил ее между собой и Соквоном, и Джонхва почти сразу перевернулась набок, лицом к нему. Их головы лежали на одной подушке.

– Ниисан меня любит? – спросила она, закрывая глаза.

Она была уже слишком взрослой, чтобы задать этот вопрос просто так, потому что он пришел на ум или был услышан ею где-то еще. Она спросила осознанно, ожидая честного ответа.

Интересно, ей когда-нибудь говорили эти слова? Она слышала их от отца или матери?

Сколько всего упущено…

– Я очень тебя люблю, – ответил Цукаса, убирая упавшие на ее щеку волосы.

Для взрослого человека это было слишком – сказать такое большое слово как «люблю», прожив при этом с ребенком так мало. Цукаса знал их всего несколько месяцев, и сейчас не был уверен, что поступал правильно, но он просто не мог иначе. Для нее время текло по-другому. Четыре месяца – целая жизнь для маленького ребенка. Малышам, наверное, казалось, что они прожили в этом доме очень долго.

Цукаса поцеловал ее в лоб, вдруг осознав, что никогда этого не делал – не целовал этих детей. Почему за прошедшие месяцы он ни разу не поцеловал никого из них хотя бы на ночь? Может быть, потому что все еще считал их не своими, а чужими детьми. Так оно и было – они были рождены не от него, и он не видел их в пеленках, не кормил их из бутылочек и не видел их первых шагов. Они оказались рядом уже совсем большими и достаточно самостоятельными, с вполне сформированным сознанием. Не желая узурпировать права настоящих родителей, Цукаса все-таки проводил между ними и собой тонкую границу.

Джонхва решила, что пришло время от этой границы избавиться.

– Сделай так еще, – попросила она, поджимая губы.

Он поцеловал ее еще раза три в лоб, а потом в щеку. От нее пахло почти так же, как от Наоко, когда та была маленькой.

А потом Джонхва заплакала. Она прижалась к нему лицом, и ее плечи затряслись. В первый момент Цукаса испугался – он всегда боялся, когда они начинали плакать. В такое время, хотя ему и было страшно, он обнимал их, и это было, наверное, единственным явным проявлением нежности с его стороны. Все это оставалось незаметным для него до этой самой секунды, но сейчас целый рой мыслей вдруг пронесся в голове, и многое стало яснее.

Джонхва заплакала от этого самого тепла, которого ей так недоставало – Цукаса понял это чуть позже, когда она ухватилась за его рукава и сжала их в кулачках. Она, возможно, и сама точно не знала, почему у нее потекли слезы.

Могло ли быть так, что ее вообще никогда не целовали? Или не целовали в сознательный период ее жизни. Возможно ли, что она не помнила такого?

Детский возраст – самое время для родительских нежностей. Потом это становится сложнее – подрастающие детки считают такие ласки неуместными и избегают даже объятий. Когда еще обнимать и целовать их, если не сейчас, когда они еще совсем малыши?

Еще будучи совсем ребенком, Цукаса видел разницу между поцелуями отца и матери. Мамины поцелуи и прикосновения нравились ему больше – в них было больше мягкости и тепла. Отцовские руки и губы, хоть и передавали безграничную родительскую любовь, все равно были другими – тверже, холоднее. Он справедливо полагал, что был похожим на отца, но даже его прикосновений было достаточно, чтобы довести ее до слез.

– Я тоже… очень… ниисана люблю, – между всхлипами сказала Джонхва.

Захотелось плакать. Может, даже стоило дать себе волю, но Цукаса удержался. Все-таки Соквон мог проснуться в любой момент.

*

Все прояснилось.

Наверное, с этими утренними признаниями и поцелуями пришла полная ясность – ради чего стоит бороться и держаться. К счастью или к сожалению Цукаса успел связать себя со слишком многими людьми – со всеми, с кем теперь жил в одном доме. Время, когда можно было рефлексировать и предаваться сомнениям, прошло. Он даже не мог сказать точно, когда оно закончилось. Просто стало понятно, что теперь ему следовало только жить дальше. Жить и любить детей. И Соквона, конечно.

Утром они скатали футон и убрали подушки с одеялами – Джонхва даже помогала им с этим. Потом умылись в общей ванной комнате – ей, скорее всего, было интересно наблюдать за тем, как они брились. Она даже попросила сделать ей то же самое, и Соквон почему-то пообещал помочь ей с этим в следующий раз. Цукаса даже не представлял, как это вообще было возможно.

Соквон так и не спросил, каким образом ребенок оказался в их постели, но Цукаса знал, что позже придется все ему объяснить. Пока они были заняты тем, что будили, умывали и одевали младших, и времени на обсуждения не было.