– У тебя есть настольная плитка? – спросил Соквон чуть позже, совсем снимая галстук. – И какая-нибудь футболка пошире. Ты совсем худой, боюсь, не влезу.

Цукаса без слов поднялся и вышел на балкон, где сушились его еще японские футболки – широченные, как на сумоиста. Пока он снимал прищепки, в кармане его домашних шорт завибрировал телефон.

Звонила Наоко.

*

Соквон жалел, что не пришел на следующий же день или чуть позже – потому что когда вышли те отмеренные им же три дня, случился не аврал, а натуральный сход лавины. Туристической. Летний сезон почему-то начался быстрее, и он подозревал, что всему виной был легкий зимний кризис, когда акции нескольких крупных промышленных монстров Кореи начали одновременно терять позиции. Весной положение выровнялось, но к этому времени миллионы офисных сотрудников успели так сильно перенервничать, что теперь остро нуждались в отдыхе от корейского быта и повседневных реалий. Об этом следовало задуматься раньше, но он был слишком занят Цукасой и почти все пропустил.

Это не было критичной ошибкой и никак не выставляло его в плохом свете перед отцом или старшими братьями, с которыми у Соквона была постоянная конкуренция. Особенно натянутые отношения были между ним и Кансоком, которому приходилось руководить прокатом автомобилей – этот бизнес оставался весьма доходным, но очень нервным и считался менее престижным, нежели туристический. Первоначально заниматься этим должен был Соквон, и Кансок даже некоторое время управлял туристической группой агентств, но еще до того, как Соквон закончил университет, отец снял второго сына с этой должности и оставил это место за собой, после чего передал младшему. Соквон никогда не уточнял, что именно случилось. Учитывая, что с его назначением сменили практически всю верхушку компании, можно было понять, что Кансок не просто по-крупному лоханулся, а, скорее всего, сделал что-то на грани преступления. Соквон знал характер Кансока и нисколько не сомневался в его отчаянности.

Однако теперь, когда он уже третий год успешно работал и занимался своими делами, многое сгладилось, и Соквон даже позволял себе вот такие передышки. Правда, чтобы не стало хуже, ему пришлось усиленно вкалывать десять дней, забыв об отдыхе и здоровом сне – он даже вспомнил того самого японского премьер-министра, умершего от кароши. Прямо на рабочем месте, можно сказать. Он вообще довольно часто вспоминал о Японии. Разумеется, из-за Цукасы.

Едва у него выдался более или менее свободный вечер, Соквон сразу же поехал в выбранную самолично квартиру. По дороге остановился и купил в хорошей лавочке у знакомых подготовленный к прожарке самгёпсаль, в супермаркете захватил пакет отварного риса – его оставалось только разогреть в микроволновке.

Цукаса был в доме – открыл по первому звонку, не стал задавать никаких вопросов. Съязвил, разумеется. Соквон ждал чего-то такого – почему-то ему казалось, что он уже достаточно хорошо знал Цукасу, что, конечно, не соответствовало истине.

Самгёпсаль принято готовить на низком столике и на настольной плитке – желательно, чтобы на полу было что-то постелено, иначе растопленное сало брызжет во все стороны и заляпывает пол. Соквон подумал о газетах, которые вполне можно было расстелить под столик, а настольную плитку Цукаса должен был купить сам – в конце концов, какой дом можно представить без такой вот плитки. Однако не успел он выложить все свои планы, как произошло что-то интересное – Цукасе позвонили.

Этот чертов японец был на балконе – поперся туда за футболкой, а потом вытащил телефон и застрял. Соквон, сидевший в гостиной и наблюдавший за ним через стеклянную дверь, стал помимо желания прислушиваться к разговору, хотя разобрать что-то с такого расстояния было просто нереальной задачей. Он откинулся на спинку кресла и уложил затылок на обитый мягким бархатом широкий подголовник, принимая удобное положение, чтобы можно было читать с губ.

Цукаса говорил по-японски и при этом то отворачивался к перилам, то возвращался к бельевым веревкам, так что с губ тоже особо читать не получалось, даже при том, что у Соквона были неплохие навыки. Он вообще много чего умел – пока учился за границей, потратил уйму времени на разные бесполезные курсы и прочую фигню.

«Айтакатта» - «соскучился»?

«Мо сукоши» - «еще немного»?

«Боку мо» - «я тоже»?

«Яксоку» - «обещаю»?

Соквон почувствовал удушающее желание выйти на балкон и разбить телефон Цукасы о стену, а самого его втащить в зал и завалить прямо на пол, чтобы отодрать без смазки. Разумеется, это было только кратковременное желание, но оно было таким сильным – почти как помутнение. Всепоглощающее и внезапное, как паническая атака – никак не совладать. Хорошо еще, что быстро отпустило.

Цукаса мог любить кого угодно и встречаться с кем угодно. У него была своя жизнь, и даже если Соквон выяснил о нем очень многое, всех деталей ему было все равно не узнать. Например, ему было совершенно ничего не известно друзьях Цукасы или хотя бы о приятелях – когда он наводил справки, показалось, будто таких вообще не было. Хотя, глядя на Цукасу, с трудом верилось в его отшельничество – красота, сносный характер и трудолюбие должны были располагать к себе людей. Что же с ним было не так?

Пришлось напомнить себе, что шантаж отдавал в распоряжение Соквона тело Цукасы, но никак не его мысли и чувства. Закатывать ему истерики и трахать его без смазки было бессмысленно – Соквон и так выставился жалким и беспомощным, открывшись Цукасе в своей зависимости от него. Но разве был шанс скрыть это? В сексе это и было жертвой – открытость. Соквон знал, что без полного погружения в другого человека секс становился просто собачьей случкой – еблей без вкуса и запаха. Все равно, что подрочить чужим телом. Настоящий секс, или хотя бы что-то похожее на него, подразумевало некоторую долю открытости. Интимности.

Он позволял это себе с парнями на одну ночь, поскольку знал, что они вряд ли могли когда-нибудь еще ему встретиться. Позволял он это себе и с Цукасой, но по прямо противоположной причине – потому что собирался видеться только с ним.

И все-таки это очень злило. Даже бесило. Невыносимо.

Цукаса с кем-то ворковал на балконе, и у Соквона дрожали руки – от желания выплеснуть свою злость прямо сейчас.

Но что он мог сказать?

«Забыл, кому принадлежишь?»

Охренительные заявочки – совсем как брошенная жена-истеричка, обламывающая ногти в надежде удержать мужа.

На такой вопрос Цукаса вполне мог ответить: «Вот, пожалуйста, моя задница к твоим услугам, но все остальное я все-таки при себе оставлю».

Соквон понимал бессмысленность своей жадности, но от этого осознания голод слабее не становился.

Цукаса вернулся в гостиную с футболкой, бросил ее Соквону на колени, а потом пошел в кухню за плиткой. Даже не посмотрел на него – просто прошел мимо, шлепая босыми ногами по деревянному полу. Соквон переложил скомканную футболку на подлокотник кресла, поднялся и в три шага нагнал его, прижав животом к стене.

– Я говорил с Наоко, – сразу сказал Цукаса. – Пусти блять.

Это самое «блять» было для Цукасы чем-то сродни не слову-паразиту, а слову-спасителю. Он начинал сыпать им в минуты, когда очень сильно нервничал или чего-то боялся.

Соквон поцеловал его в шею – липко, долго и больно, прихватив напоследок зубами. Разжал руки и отступил.

– Иди за плиткой, пока я не передумал.

– Не ходи за мной, – удаляясь в кухню, бросил Цукаса. – Я многое могу стерпеть, но вот в кухне трахаться – нет, никогда.

Стало смешно. Да кого Соквон хотел обмануть? Эта сволочь все видела насквозь, и все слова были лишними. Какое еще человеческое достоинство можно было сохранить перед тем, кто и так все знал – прячь, не прячь?

Тонко нарезанная пряная свинина шипела на сковороде, и Соквон переворачивал ее прямо палочками для еды – в доме у Цукасы они были обычными металлическими, прямо как в школьных столовках. Подход человека среднего достатка – выбирай вещи, которые прослужат тебе несколько лет.