– Тогда… тогда ладно, я позабочусь обо всем. Чонвон даст нам апартаменты, это же для его детей… поживем там с пару дней, пока здесь будут работать, а потом вернемся. Как раз за это время привезут Им Хиёля, и можно будет понять, что там дальше делать. Я хотел… хотел сделать кое-что. И не могу скрыть это от тебя.
Заметно напрягшийся Цукаса остановил на нем ожидающий взгляд, и даже затаил дыхание.
– Я хотел, чтобы Кансок убил их. Чтобы сделал это за меня. Нашел способ и взял на себя этот риск. Потому что я знаю, что он… он во многом виноват. Мы еще не говорили с ним об этом, но этот момент наступит. Или сломать ему позвоночник, чтобы нижняя часть тела отказала.
Показалось, будто его ударили чем-то тупым и тяжелым прямо в солнечное сплетение – поначалу выбило дух, а потом по телу растеклась боль. Цукаса с трудом удержал бесстрастное выражение лица, чтобы не пугать детей, но внутри у него поднялся настоящий ураган.
– Повтори последнее, что ты сейчас сказал, – попросил он.
– Сломать позвоночник, чтобы у него ноги отказали. Я никак не могу спустить на тормозах то, что он приложил руку к твоему похищению.
– Ты этого еще не знаешь.
– Знаю. И мне даже доказательства не нужны.
– Это твой родной брат, – напомнил Цукаса, слыша дрожь в собственном голосе. – Ты не можешь так поступить.
– Да, это мой родной брат, и поэтому я его не убью, а дам шанс даже остаться с ногами, если он захочет сотрудничать. А если нет – будет ездить на коляске. Колясочники доживают до старости, не переживай за него. Он о тебе не очень беспокоился, когда подставил.
Цукаса сделал несколько вдохов, периферическим зрением отмечая, что Джонхва заметно напряглась, временами бросая встревоженные взгляды в их сторону.
– Нельзя так любить, как ты любишь меня, – сказал он, не поднимая глаз и не смея взглянуть на Соквона. – Это ненормально, ничего хорошего это не принесет.
Соквон подался вперед, упираясь обеими руками в диван и наклоняясь к его лицу.
– По-другому тебя любить не получается.
Комментарий к 45. Дети
В имени Цукасы на слух есть слово “мама” (по-японски “мама” в разговорной речи звучит как “каса”).
========== 46. Семейные беседы ==========
Время то тянулось как резина, то катилось под гору с немыслимой скоростью. Соквон сумел передать большую часть дел только к середине марта, и за это время почти потерял связь с внешним миром. Он выезжал из дома каждое утро, но все остальное время проводил в офисе, за бумагами, отчетами, электронными счетами и телефонными переговорами. Смена времен года прошла мимо него, и он даже не понял, когда зацвели деревья – проезжая по улицам каждое утро, он был слишком занят своими мыслями, чтобы видеть все по-настоящему.
В это время Цукаса, который продолжал жить затворником, оказался в более приятном положении – он гулял с детьми, открывая мир вместе с ними и узнавая жизнь с новой стороны. Прошла всего пара месяцев, но его взгляд на многие вещи изменился, и внутренне он смягчился настолько, что даже Соквон, который видел его по часу в сутки, смог это заметить. Соквон думал, что в будущем, когда Цукаса выйдет на работу, это будет мешать ему контактировать с людьми, в обращении с которыми обычно нужна твердость. Дети, очевидно, сделали Цукасу мягче и теплее, но посторонние не должны были ничего об этом знать.
Впрочем, возможно, это было к лучшему. Соквон думал об этом каждую свободную минуту, но не мог прийти ни к какому серьезному выводу. Ему было не с кем посоветоваться, и он даже задумывался о том, чтобы позвонить доктору Сон и рассказать ей часть всего, что с ними произошло. Однако никто не мог гарантировать ему, что доктор Сон сохранит в секрете детали, а меньше всего на свете Соквону сейчас хотелось, чтобы кто-то из его семьи узнал о том, что произошло с Цукасой. Точнее… доктор Сон была профессионалом, и если бы речь шла о постороннем человеке, она, безусловно, ни за что не преступила бы границы профессиональной этики, но сейчас дети оставались рядом с Цукасой, и не считать его частью семьи не получалось.
Что если она решит, что эмоциональному образу Цукасы был нанесен невосполнимый ущерб, и детям не место рядом с ним? Тогда она расскажет обо всем Чонвону. Соквон не собирался подвергать Цукасу такому унижению. Достаточно было того, что им обоим было известно обо всем, что случилось.
Дети существовали где-то на границе его сознания, и он часто воспринимал их лишь как фактор, влиявший на его отношения с Цукасой и на состояние Цукасы. Это было неправильно, поскольку Соквон понимал, что теперь, они, скорее всего, останутся в его доме на долгие годы – никто другой не мог о них позаботиться. Просто ему приходилось думать слишком о многом – о Цукасе и его восстановлении, о безопасности для своего расширившегося до пяти человек дома, об отходе одного бизнеса и полноценном старте другого. О возвратившемся в Корею Им Хиёле и его почти сошедшем с ума отце. О Кансоке, с которым он все еще планировал разобраться тем самым образом, изложенным ранее в разговоре с Цукасой. Дети в этом списке занимали едва ли не последнюю позицию, но еще дальше находился их отец со своей искалеченной женой. В том, что рано или поздно настоящие причины смерти их сына откроются, Соквон не сомневался.
Однако дети довольно быстро напомнили ему о своем присутствии и дали знать, что игнорировать их было не самой лучшей идеей.
В марте к ним приехала Пёнхи. Только с ее приездом Соквон понял, как много изменилось за это время. Еще год назад он даже представить не мог, что младшая сестра пожелает провести с ними выходные – центром семьи был дом родителей, и они собирались в нем. Теперь Кансок был сам по себе, а Чонвон и его жена не показывались с самых похорон старшего сына.
Он вернулся домой пораньше, поскольку знал, что Пёнхи захочет поболтать или хотя бы выпить вместе чаю. Ему было даже приятно думать, что в доме будет ждать человек, которому захочется провести с ним время – у Цукасы на это не было никаких сил или времени, потому что дети обычно дергали его то туда, то сюда. Со временем они стали шумнее, даже начали ссориться между собой. Соквон подумал бы, что Цукаса испортил их своей мягкостью, но позже Фредди сказал ему, что это добрый знак – детям уже давно пора было разморозиться. Во всяком случае, по дому вечно летали символические клочья шерсти, раздавались визги и вопли, бухались на пол какие-то вещи, шуршали разорванные бумажки, и журчала вода, которую обязательно кто-то забывал закрыть. Ходить по коридору нужно было с особой осторожностью, поскольку можно было наступить на трехмерный элемент мозаики, упасть и сломать шею. Машинка вечно была забита бельем, и иногда Цукаса загружал вещи, но уже не успевал запустить стирку – порой дети не давали ему даже нажать пару кнопок и пустить воду.
Конечно, беседовать с Пёнхи предстояло с прекрасным звуковым сопровождением из игрушечного поезда, постоянного бормотания, обиженных всхлипов или радостных возгласов. Соквон, устававший на работе почти так же, как Цукаса с детьми, уже приноровился к такому фону, но он не был уверен, что Пёнхи сможет его выдержать.
Впрочем, он ее недооценил. Когда он вернулся, Пёнхи играла со всеми тремя в дальней комнате, а Цукаса спал прямо в кухне, сидя за столом. Видимо, его сморило, пока он пытался выпить стакан чая. Соквон оставил портфель на полу и прошел к столу, на ходу расстегивая легкое пальто.
Цукаса спал, положив голову на руку – он сполз как-то набок, и верхняя часть его тела как будто растеклась по столешнице. Соквон обошел детский стульчик, который Бин еще не успел сломать или поцарапать, и приблизился к спавшему Цукасе.
Черные волосы тонкими прядями падали на закрытые веки, и белая кожа, которая после бесконечного сидения взаперти стала почти просвечивающей, выглядела бумажно-тонкой и гладкой.
– Говоришь, не принцесса? – одними губами прошептал Соквон, усмехаясь и наклоняясь ниже. – Тогда проснись, пока принц не влез к тебе в гроб.
