– Протяни еще немного, – попросил Соквон после очередной беседы о нянях.
Цукаса покосился на детей, игравших на полу в главной гостиной, и кивнул.
– Мне не сложно. Просто я думал, что тебе это тяжело.
Соквон улыбнулся – устало и как-то убито.
– Еще как тяжело. Эти мелкие засранцы пожирают тебя целиком, но за ночь ты успеваешь отрасти заново как печень Прометея. А мне хочется, чтобы по ночам ты не отрастал, а лежал со мной и был моим.
– Я и так твой.
– Я же тебя за этим и привез. Помнишь? Чтобы ты был со мной. А потом кое-кто вклинился вне очереди и задавил меня числом. Негодяи с пухлыми жопками. И если мне пришлось много чего делать, чтобы заслужить твое внимание, то им достаточно открыть рот и начать плакать, и ты уже на все готов.
– Потому что они маленькие, – просто объяснил Цукаса. – И потому что между нами с самого начала не все так просто, верно?
Соквон кивнул. От усталости и расслабленности он немного походил на пьяного, и Цукаса с интересом наблюдал за его необычно плавными и слегка отяжелевшими движениями.
– Ты не хочешь их куда-нибудь свозить? – спросил между тем Соквон. – Возьми кого-то из охраны и отправляйся. Пока я держу Им Хиёля в Японии, его отец связан по рукам и ногам. Да и вообще… теперь вряд ли стоит их опасаться. У меня столько компромата, что хватит на всю оставшуюся жизнь. Иногда я думаю, что для верности их можно было бы и вовсе прикончить, но потом… блять, столько возни с этими убийствами. Тела, кремация, захоронение. Документы. В полицию платить, экспертам платить. Исполнителям. Проверять, как бы кто не сохранил фото или диктофонную запись.
Он рассуждал об этом так буднично и просто, что Цукасе стало не по себе. Будто говорил о покупке нового здания. Или наоборот – об утилизации строительного мусора.
– Ты сейчас не шутишь? – стараясь не подавать виду, что ему стало жутко, спросил Цукаса.
– Да уж не шучу, – вздохнул Соквон. – Я знаю, ты все-таки против убийств, и сейчас, когда прошло уже несколько месяцев, тебе не хочется мстить. Или хочется?
Цукаса немного посомневался, не зная, стоило ли говорить правду – не хотелось, чтобы Соквон подумал, будто он обманывает.
– Нет, если честно. Я думаю, ты уже сделал все, что было возможно. И потом… я не могу постоянно жить в этих воспоминаниях. Точнее, могу, и какое-то время я так и поступал, но не так давно понял, что без всего этого дерьма гораздо лучше. Чем меньше крови, тем лучше. Тем более сейчас, когда мы отвечаем за детей.
Соквон улегся на диван, и Цукаса заметил, что Джонхва краем глаза проследила за этим движением, с некоторым опасением глядя на родного дядю. Они говорили вполголоса, и Цукаса был уверен, что дети не вслушивались в разговор, но теперь, когда Соквон невольно привлек внимание старшей, рассуждать об убийствах стало опасно.
Поэтому он наклонился к Соквону и совсем тихо предупредил:
– На нас смотрят, осторожнее.
Соквон кивнул, а потом, уставившись в потолок, продекламировал фрагмент из стихотворения, которое Цукаса знал с самого детства.
«Красьте, красьте
Краской сафлоровой.
С красной краской и жизнь красна».
Цукаса перешел на японский язык, понимая, что Соквон решил продолжить беседу так, чтобы дети ничего не поняли. Это было неправильно, поскольку так они начинали вслушиваться еще напряженнее, а девочки заметно нервничали, но разок позволить себе такое было можно.
– С сафлоровой краской, может, и красна, – сказал Цукаса, выпрямляясь и откидываясь на спинку дивана. – Но не всякий красный цвет делает жизнь лучше.
– А я не об этом, – приподнимаясь и переползая так, чтобы уложить голову на его колени, сказал Соквон. – Я о том, что из убийства иногда получается что-то хорошее. Не только из буквального убийства. Из того, что поначалу кажется уродством.
– Потому что сафлоровая краска получается из живых цветов? Скажи спасибо, что не из кошенили…
– Ты же видел, как ее делают?
Цукаса покачал головой.
– Нет.
Соквон облизнулся, взял его руку и положил на свою грудь ладонью вниз, прижимая к себе.
– Срывают цветы – они похожи на желтый пух. Отмывают в воде этот пух. Переминают пестиками или просто руками. Отжимают прессом. Соком красят ткани, а отжатые цветы, которые уже и на цветы-то не похожи, перемешивают и лепят из них комочки. Комочки сплющивают и сушат под солнцем – на второй день над ними начинают летать мухи, поскольку сафлор портится от тепла. Кстати, дурно пахнет все это дело. Потом высохшую пасту сгребают вместе, ворошат и смешивают. А потом отправляют на производство, где из всего этого делают вытяжку. И в итоге из двух тюков пуха получают одну горсть карминной краски. Одна горсть – три губные помады, не больше. Такой трудоемкий и убивающий процесс ради того, чтобы получить всего-то три губные помады. Зато оно того стоит. Если бы не стоило – люди бы этим не занимались.
– И люди в кровь раздирают пальцы, собирая эти цветы, чтобы потом измятый и выжатый пух перебродил и превратился в нечто вонючее и непривлекательное, но в итоге стал драгоценной краской. Ты об этом?
– Об этом. Именно об этом. Поэтому я не боюсь делать что-то, что поначалу кажется неправильным или преступным. Я вижу то, что получится в итоге и держу это в уме.
– А если не получится?
– Ничего страшного, я же пытался. Это лучше, чем просто сидеть за жопе ровно, а потом хныкать, что у тебя ничего нет.
Цукаса похлопал его по груди и засмеялся.
– Поэтому вы семья предпринимателей.
– Только один-единственный раз… всего один раз я не знал, чем все закончится, но все равно сделал. Когда захотел тебя и пошел на преступление.
– Первые люди, решившие делать из желтых цветов красную краску, тоже не знали, чем все закончится.
– Значит, мне, как и им, очень повезло. Я хочу сказать… два года назад я и подумать не мог, что мы вот так будем жить в одном доме, и ты будешь заботиться о детях моего брата. Врать не буду, меня это бесит, потому что я хотел бы тебя только себе, но если подумать… тогда я бы все отдал за то, чтобы вот так было. По крайней мере, сейчас я не боюсь, что ты бросишь меня и сбежишь в свою Японию. Мне больше не нужно соперничать с твоей семьей. Ты выбрал меня сам. Хотя изначально я не особенно давал тебе выбор.
Цукаса немного помолчал, наблюдая за детьми и раздумывая, стоило ли отвечать на эти слова. Потом все-таки решился – опустил глаза и улыбнулся.
– Если ты теперь мне веришь, я думаю, что смогу выйти на работу чуть позже. Когда найдем няню, когда Ким Чольсу и Им Хиёль уже не будут представлять опасности. Когда ты разберешься с Кансоком. В общем, как все уляжется, я хотел бы пойти работать. И я не спрашиваю разрешения, ясно? Я просто ставлю тебя в известность.
Соквон нахмурился, испытующе глядя на него снизу.
– И где ты будешь работать?
– Я еще не решил. Думаю, у меня будет время разобраться с этим.
– Только вот не надо всяких магазинов или ресторанов, ладно? Вечно выбираешь себе всякое, – ворчливо предупредил Соквон. – Иначе запру и нахрен никогда не выпущу больше.
– Тогда плати мне как няньке, и дело с концом, – явно забавляясь, предложил Цукаса. – Два в одном, очень удобно.
– Не зли меня. И так спать не приходишь, я уже из последних сил держусь.
– Ну и что ты сделаешь? Конкретно сейчас, – улыбаясь, поинтересовался Цукаса.
– Ну ты и мерзавец, – обиженно отозвался Соквон. – Так и будешь за детьми прятаться?
– Нет, не буду. Когда начну работать, сможем встречаться в обеденный перерыв, и прятаться будет не за кем. А по вечерам… да, по вечерам придется сдерживаться. И добавить в спальню звукоизоляцию. Так что пока меня там нет, ты бы лучше не жаловался, а сделал дополнительный ремонт. Я-то деньгами сейчас не распоряжаюсь.
Соквон поднялся, развернулся и уселся, задрав ноги на диван и глядя на него серьезно и внимательно.
– Ты это сейчас просто так – ради красного словца?
– Нет, не просто так. Ты не представляешь, как сложно что-либо спрятать от детей. Я и сам уже забыл. Может, я никогда и не знал. Хотя, знаешь, в детстве я точно знал, когда родители занимались любовью. Слышно было, – терпеливо объяснил Цукаса. – Правда, меня это не особо интересовало. Может, потому что я слышал это с младенчества. При тонких стенах немудрено, конечно… но вот от них, – он посмотрел на детей, а потом вернулся к Соквону – от них ничерта не скроешь. Они очень чуткие. Даже сейчас, когда мы говорим по-японски, Джонхва прислушивается. Не думаю, что она хочет разобрать слова – она следит за интонациями. Хочет знать, когда мы начнем ругаться и орать, чтобы быть ко всему готовой. Они так выросли – в постоянном напряжении. Так что с ними лучше не рисковать и не провоцировать их на лишние вопросы.
