– Хочешь, вернемся днем как-нибудь? Посмотришь во всех подробностях, – предложил Соквон.

Цукаса, словно очнувшись от какого-то наваждения, резко повернулся к нему, рассеянно улыбнулся и опять покачал головой.

– Нет. Сегодня было лучше всего. Такая мощь, подумать только. Чешские архитекторы знают толк в своем деле. Я видел то здание в Хиросиме. Ты слышал? В ближней зоне поражения, но устояло. Все смело подчистую, остались только вот – мост Айои, Атомный дом, Торий и то здание. Проект чешского архитектора, еще после реставрации Мэйдзи, наверное. Я смотрел на него и думал – как же человек знал свое дело, что все перекрытия, опоры и балки выстояли. А сегодня вот… такая мощь, это представить невозможно.

Соквон в его словах не понимал ничего кроме самого важного – Цукаса был действительно под впечатлением.

Уже в последней таверне, остановившись чтобы просто перекусить и вернуться домой, Соквон придирчиво рассмотрел меню, а потом спросил у говорившего на английском официанта, не было ли чего-нибудь с баклажанами.

– Раз уж мы говорим о Хиросиме, – пояснил он, отвечая на вопросительный взгляд Цукасы.

Тот толкнул его ногой под столом и улыбнулся.

– Ну, ты и сволочь.

С баклажанами ничего не оказалось. Цукаса попросил себе трдло с ветчиной, и Соквон повторил за ним, про себя отмечая, что Цукаса впервые чего-то сам захотел. В другое время он бы здорово повеселился, если бы кто-то сказал ему, что от посещения Тынского храма может появиться аппетит, но Цукаса был художником, и устройство его мировоззрения оставалось для Соквона непонятным.

Это тоже расстраивало.

– Мне тебя теперь и к храмам ревновать? – закрывая дверь номера, спросил он. Причем вполне серьезно.

Цукаса повернулся к нему, разматывая шарф и глядя снизу вверх так пристально, что Соквону захотелось отвернуться – выдержать такой непонятный взгляд было тяжело.

– Не будь тупицей, – наконец, сказал Цукаса, прежде чем взяться за края воротника его куртки и потянуть на себя.

А ночью Соквон проснулся от пустоты – вслепую потянулся рукой, провел по подушке, сполз на постель, но не нашел его. Открыл глаза, одновременно вскакивая с постели, и увидел, что Цукаса сидел за столом и рисовал простой шариковой ручкой на форзаце каталога с пражскими открытками. На его возню Цукаса отреагировал вяло – только поднял веки, всего на мгновение переводя взгляд на кровать и не отрывая стержня от бумаги.

– Тише, я здесь.

Соквон остановил взгляд на его левой руке, в которой и была зажата ручка. Медленно уселся на постели, переводя дух. Потом поднялся и включил верхний свет. Цукаса благодарно кивнул ему, продолжая рисовать.

– Лезь обратно, – улыбаясь, сказал он. – И желательно прими положение, в котором спал до этого. Можешь даже уснуть. Спящий натурщик лучше всего.

– Утром я куплю тебе все, что нужно для рисования. Пойдем в магазин, и ты выберешь там все, что тебе понравится, – пообещал Соквон, опускаясь на постель и стараясь вспомнить, как он лежал до этого. Хорошо еще, что не пришлось поворачиваться спиной. Хотелось посмотреть, как Цукаса рисовал.

– Не пялься ты так, – ухмыльнулся Цукаса. – Опять трахаться захочешь.

– Как будто без этого я не захочу.

– Не так быстро, дай закончить рисунок.

Соквон засмеялся и откинулся на подушку, позволяя Цукасе рисовать, сколько захочется. На следующий день, как и обещал, он купил целую пачку специальной бумаги, набор карандашей и коробку чего-то загадочного, что Цукаса выбрал в магазине. После этого они стали чаще и дольше оставаться в номере – Цукаса уходил в рисование и часами мог не поднимать головы. Соквон старался не мешать ему в такие моменты – хотелось дать ему больше свободы. Потом они шли куда-нибудь обедать или ужинать, возвращались, и Цукаса вновь садился рисовать, пока Соквон не утаскивал его в душ или постель.

В последнюю ночь декабря Соквон подсел к нему за стол и спросил, можно ли посмотреть на рисунки.

– Ты же так много уже нарисовал, покажи хоть один.

Цукаса поднял лицо, потер глаза и кивнул, вынимая из упаковки зажатые клипсой изрисованные листы.

– Без комментариев, пожалуйста, – попросил он, отдавая Соквону рисунки.

Через секунду стало ясно, почему Цукаса не хотел комментариев – везде, на каждом листе, красовался Соквон. Спящий, идущий, отдыхающий, даже принимающий душ или бреющийся. Рисунки были выполнены в разных стилях, и где-то карандаш был твердым, а где-то штрихи и линии смазывались и расплывались, затертые пальцем. Соквон, затаив дыхание, перебирал рисунки, чувствуя нечто незнакомое. Наверное, огромную благодарность и любовь. Что-то такое, от чего внутри поднялась волна неудержимого счастья.

Пока он разглядывал рисунки, Цукаса отложил карандаш, вытер руки салфеткой, выпрямил спину и расправил плечи – видимо, устал сидеть в одной позиции.

– Я всегда хотел нарисовать тебя, но правой рукой не получалось. Лучше всего рисовать, когда человек рядом, а при тебе… при тебе я не мог левой работать. И выходило так – либо в твоем присутствии, но правой, либо без тебя, но левой. А сейчас уже просто выбора не осталось, и я, как видишь, сорвался как голодный. Наверное, всю пачку на тебя изведу.

Соквон задержался, откладывая один из рисунков и поднимая голову.

– Спасибо. Ты ведь не захочешь это выбросить?

– А зачем нам столько твоих портретов?

– Но их же ты нарисовал…

– Какой весомый аргумент, – иронизируя, улыбнулся Цукаса. – Я еще могу нарисовать. Тысячи твоих портретов. Там дальше есть совсем удивительные экземпляры. Их тоже оставить?

Соквон сжал рисунки с одного краю и перелистал их свободной рукой, чтобы понять, что Цукаса имел в виду.

Ответ нашелся почти сразу – уже через пару листов встретился рисунок эрегированного члена. Довольно детальный, даже с выступавшими венами, мелкими складками крайней плоти и влажно блестевшей щелью. Натурализм в этом рисунке зашкаливал, и Соквону даже не требовались пояснения – было ясно, что источник вдохновения принадлежал ему.

– Боже, а это зачем? – впервые смущаясь при Цукасе, спросил он.

Цукаса пожал плечами.

– Это важная часть тебя, которую я люблю. И я уверен, что мои чувства взаимны.

О, да, Соквон уже сейчас ощущал, как эта самая часть приготовилась продемонстрировать ответные чувства на деле.

– И что я должен с этим делать? – спросил он, поворачиваясь к Цукасе. – Я никак не могу позволить тебе свободно сидеть тут и рисовать, когда ты показываешь такие вещи.

– Я всегда могу продолжить. Вообще-то сегодня принято обмениваться подарками, но я ничего тебе не приготовил. Ни на Рождество – тогда я оправдывал себя тем, что не христианин, ни сейчас, хотя этот праздник, вроде, всех касается.

– Так это же не Лунный, – возразил Соквон. – Я ничего не жду, потому что мне и так всего хватает. Ты со мной. Чего еще мне желать? Ты дал мне даже то, о чем я и подумать не мог. Кем я буду, если захочу еще чего-то ко всему этому?

– Блин, просто скажи, что ты тоже ничего не приготовил, и мне полегчает, – попросил Цукаса, отводя взгляд.

– Ладно. Когда я мог успеть – мы же всегда рядом. Втайне я бы ничего сделать не мог.

Вообще-то подарком должен был стать дом, дожидавшийся их в Сеуле, но об этом Соквон решил пока что не говорить.

В новогоднюю ночь они впервые легли спать с полностью выключенным светом. Цукаса сам попросил сделать это – погасить все лампы и ночники. Соквон знал, что он все равно проснется посреди ночи, но решил не возражать. Они долго и медленно занимались любовью – много целовались и касались друг друга, обнимались до боли и оставляли следы укусов на плечах.

Когда Цукаса проснулся от кошмара, Соквон поднялся почти сразу.

– Я стал жестоким, – прошептал Цукаса, с трудом возвращаясь на подушку. – Он изменил меня.

– Я уже успел полюбить изменившегося тебя, – ответил Соквон. – Это все, что я могу дать тебе.

– Больше уже нельзя, – едва слышно сказал Цукаса. – Ты – все.