Иногда, когда он ездил в общественном транспорте, на него находили странные ощущения – он будто чувствовал чужие взгляды и начинал тревожиться, сходил на полпути и бродил пешком, включая навигатор и не зная, куда направиться. Ему казалось, что за ним следили – не постоянно, но такие моменты случались время от времени.
По ночам он спал с включенным светом – даже не с ночником. Он пробовал заставить себя спать как нормальный человек, но не мог справиться со страхом и липким ощущением чужих прикосновений. Эта новая и странная привычка не была результатом боязни темноты – просто Цукаса хотел открывать глаза и сразу же иметь возможность рассмотреть пространство вокруг себя. После пробуждения ему было необходимо каждый раз удостоверяться, что никто не склонялся над ним, не резал его руки, не вылизывал его лицо, не всовывал в него всякую дрянь. Каждую ночь он просыпался, задыхаясь и вскакивая с постели, и каждый раз шел в душ, где стоял под теплой водой и отмокал по полчаса.
Цукаса полюбил европейскую музыку – новый прохладный джаз, отстраненно-объемную классику, тягучий блюз. Еще в Мюнхене он купил портативную колонку с проигрывателем, и в его квартире круглосуточно звучала музыка – даже когда сам он отсутствовал. Ему не нравилось возвращаться в тишину, да и спать в ней тоже.
Европейские лица, не задерживавшие на нем взгляды и проходившие мимо нескончаемой вереницей незнакомцев, действовали успокаивающе. На улицах Цукаса чувствовал себя неплохо – разумеется, до очередного приступа. Здесь он не выделялся ни ростом, ни сложением, никто не провожал его взглядом – всем было все равно, что он был за человек. В Дрездене даже дышалось легче.
Пожив в этом городе еще немного, он зачем-то отправился в Краков. Поначалу его заинтересовали соляные прииски, которые теперь выглядели как подземная пещера с фигурными сталагмитами, но он туда он так и не попал. В Кракове было даже красивее, чем он мог ожидать, разглядывая путеводитель. Люди здесь были улыбчивее, чем в Мюнхене или Дрездене, да и атмосфера была другой, но что-то родственное с немецкими городами все-таки ощущалось. Даже просто ходить между старыми домами было уже интересно – не зная ни их истории, ни возраста, а просто рассматривая лепнину и старые тяжелые рамы.
В Кракове ему пришлось купить новую теплую куртку, потому что его дафлкот и полушинель теперь ни на что не годились – при такой погоде они едва защищали его от холода, да еще и тяжелели от сырости воздуха. Ему понравился польский язык, и он стал ходить на детскую площадку рядом с домом – просто чтобы сидеть и слушать, как беседовали между собой молодые мамочки. Женские голоса, говорившие быстро и мягко, ласкали слух, и Цукаса, не понимавший ни слова, находил в них что-то очаровательное.
Он каждый день звонил Соквону или принимал его звонки. Они беседовали коротко, но содержательно – у Соквона не было времени разбалтываться даже по вечерам, а сам Цукаса не знал, что можно было бы рассказать. Его путешествие вовсе не было познавательным – он почти не узнал ничего нового, да и фотографий не делал. Просто жил в незнакомых местах и бросал их, когда ему надоедало.
Соквон не задавал вопросов, когда Цукаса говорил, куда хотел бы отправиться – просто покупал ему билеты и снимал апартаменты в домах, которые считал безопасными. Его немного расстроил выбор Кракова, поскольку он не имел знакомых в Польше, и не мог удостовериться в том, что выбрал правильный район, но он все-таки сделал все, что было нужно, за что Цукаса был ему очень благодарен.
– Я тоскую по тебе, – говорил Соквон каждый раз. – Это не значит, что ты должен скорее приехать. Если тебе хорошо, я тоже счастлив.
Цукаса вспоминал свое мудаческое поведение в последние недели, которые они провели рядом, и не находил в себе наглости сказать то же самое, хотя и сам очень сильно скучал по Соквону. Он думал о нем постоянно, и каждый раз рассматривал их отношения с разных сторон. Теперь у него было даже больше времени и возможностей, чтобы поразмыслить обо всем – значительно больше, чем в дни, которые он провел под замком еще в начале прошлого года.
С того времени прошло почти десять месяцев. Цукаса с некоторым отчуждением от собственного прошлого думал, что за прошедшее время будто бы ничего и не случилось, но в то же время произошло слишком много всего.
В конце ноября он оставил Польшу и полетел в Будапешт, где хотел провести неделю или даже меньше – как-то ночью он прочел о том, что в этом сдвоенном городе по обоим берегам Дуная была замечательная коллекция солнечных часов. Сообщая ему о том, что билет куплен и квартира найдена, Соквон осторожно поинтересовался, можно ли будет ему приехать как-нибудь – недели через две или три.
– А что с твоими делами? – спросил Цукаса. – Под Рождество у тебя всегда много работы, я помню. Да и Пейдж сейчас не с тобой.
– Это верно. Но если я не отдохну, то совсем загнусь. Мне нужно кое-что сделать, и я буду свободен.
– И бросишь все дела? Прямо так и сделаешь – оставишь все и прилетишь? – уточнил Цукаса.
– Да, так и сделаю.
– Тогда приезжай. Когда захочешь. Не могу обещать, что я все еще буду в Будапеште, но, думаю… город не имеет значения?
– Мне все равно, где быть. Только бы с тобой.
– В таком случае, какие еще могут быть вопросы.
*
Соквон пустил по миру целую компанию, даже не попытавшись извлечь из этого выгоду. Он позаботился о том, чтобы ее владелец не имел возможности заняться другим бизнесом в ближайшие десять лет, а специалисты искали работу на других предприятиях. В его распоряжении находился целый многоквартирный дом, но он больше не планировал в нем жить – он купил большой коттедж с пристройкой и распорядился полностью сменить в нем инженерные системы и чистовую отделку. Ему хотелось переехать в новое место – туда, где Цукаса мог бы жить, не боясь потревожить соседей, где не было бы никаких консьержей, домовладельцев и прочих посторонних лиц.
Сеть отелей Ким Чольсу постепенно приходила в упадок – увольнялись сотрудники, младший персонал просто уходил, даже не позаботившись писать заявления. Поток клиентов заметно снизился, и, судя по всему, доходность предприятия уменьшилась в несколько раз. Уже в марте отели должны были перестать окупать себя, а к лету им предстояло и вовсе позакрываться. Соквон понимал, что еще до этого момента Ким Чольсу предпочтет продать бизнес полностью, но не собирался ничего выкупать – даже через подставные фигуры. Сеть отелей не должна была переродиться – она должна была исчезнуть.
Пока правительственные органы анализировали все транзакции, связанные с оффшорным счетом Ким Чольсу, Соквон все еще держал наготове информацию о казино, выгадывая подходящий момент. Было ясно, что все средства на Каймановых островах уже находились под арестом.
У Ким Чольсу было всего три финансовых кита, на которых держался его дом – отели, казино и оффшор. Соквон отнимал все, пользуясь при этом всеми средствами – государственными органами, деловыми партнерами, общественным осуждением и средствами массовой информации. Он все шире открывал всеобщую травлю на этого человека, и не думая отступать.
Он ежился от декабрьского ветра и наблюдал за тем, как тела трех человек, ранее составлявших управление «Форзиции» грузили в багажное отделение внедорожника. В его распоряжении было достаточно мест, где можно было провести нелегальную кремацию, и он не беспокоился о последствиях.
Когда-то он полагал, что «Форзиция» была достаточно безопасным местом, где умели хранить секреты. Впрочем, он не ошибался – они действительно не выдавали преступников, приходивших к ним за редкими и опасными развлечениями типа секса с мальчиками или наркотических коктейлей. Однако у тех, кто отвечал за клуб, не было никаких принципов – они могли спокойно вынудить официанта лечь под клиента или отдать все комнаты человеку, решившему садистски умертвить похищенного человека. Их не волновали детали – если клиент платил достаточно денег, они позволяли ему абсолютно все. Соквон и сам был одним из таких клиентов, и он, наверное, был последним, кто имел право их осуждать и уж тем более казнить. Но так уж вышло, что они коснулись его живота, а за это им следовало ответить.
