Соквон не понимал, чего Цукаса хотел от него, и если он совсем ничего не хотел, то почему. Он вновь и вновь просил прощения, и Цукаса каждый раз говорил ему что-нибудь обидное в ответ, не то, что не принимая извинения, а будто испытывая ярость от того, что Соквону вообще приходило в голову их приносить. Это не было напускной злостью, все было по-настоящему, однажды у Цукасы даже опасно повысилось кровяное давление, после чего доктору пришлось уложить его на два дня и попросить Соквона не появляться в это время.
Это бесконечное выматывание продолжалось до конца октября, так что Соквон совсем выбился из сил. Он все еще наблюдал за падением легальной части бизнеса Ким Чольсу и ждал удобного момента для того, чтобы начать бить по другим фронтам, окончательно разрушая финансовое благосостояние этого человека. Имея на руках достаточно компромата, Соквон уже распланировал, в каком порядке лучше было делиться с полицией добытыми материалами. Сейчас он не боялся ни угроз ни намеков со стороны все еще нежившихся в обманчивом чувстве относительной безнаказанности Ким Чольсу и Им Хиёля. Теперь он совсем ничего не боялся – клиника доктора хорошо охранялась, и любое незаконное проникновение на территорию медицинского учреждения могло поднять в прессе достаточно шума, чтобы прорваться сквозь стену остаточных следов возмущения по поводу смерти члена Национального собрания. Пока Цукаса находился в клинике, его не могли тронуть. Фредди уже с неделю был в Америке, а сам Соквон бывал на публике так часто, как только мог, начиная работать открыто и обеспечивая себе тем самым безопасность. У него не оставалось уязвимых мест – они уже ударили в единственную точку, через которую еще можно было добраться до него, но теперь и эта возможность исчезла.
Он все яснее понимал, почему отец и мать хотели заставить его отказаться от Цукасы. Разумеется, они преследовали при этом собственные цели, но в одном они были правы – Цукаса, как мужчина, делал Соквона слабым. Кому сейчас Соквон мог сообщить о преступлении, совершенном в отношении его любимого человека? Мог ли он публично признать, что Цукасу похитили и пытали? Это означало бы признать свою гомосексуальность и заслужить пусть и подспудное, но осуждение, навлечь на себя брезгливость со стороны партнеров, снизить авторитет семьи. Так мог ли он пойти на это? Нет, напротив – он даже сам прикладывал усилия, чтобы об этом никто не узнал, поскольку понимал, какой вред сейчас могли нанести такие сведения, попади они на суд общественности.
Сейчас он не мог говорить о произошедшем даже с братьями, хотя и продолжал работать с ними, стиснув зубы и уговаривая себя не срываться. Ему приходилось прикладывать так много усилий для поддержки бизнеса, что одного этого было уже достаточно, чтобы истощить его полностью. Так что общение с Цукасой было способно и вовсе добить его, вколотив в землю по самые плечи.
Он много беседовал на эту тему с доктором и психотерапевтом, которому рассказывал все, что только мог озвучить, но они не давали точных ответов, поскольку с ними Цукаса вел себя как нормальный человек. Единственное, что сказал психотерапевт – то, что с Соквоном Цукаса мог позволить себе не быть спокойным и сдержанным, было добрым знаком. Это было показателем доверия. Цукаса подсознательно разрешил себе быть рядом с Соквоном непривлекательным, веря, что тот примет его любым.
И Соквон принимал. Он возвращался к Цукасе каждый раз, хотя и знал, что ничего хорошего тот не скажет и не сделает. Он как-то подозрительно быстро свыкся с этой новой реальностью, в которой Цукаса превратился в дерганного и психоватого человека, способного говорить такое, от чего внутри что-то обрывалось или взрывалось ко всем чертям. Соквон даже сам удивлялся собственному терпению – с ним почти никто и никогда не говорил так, как это делал Цукаса, но он все прощал, не чувствуя никакой противоестественности в своих решениях.
Закончилась первая неделя ноября, и Цукаса решил вернуться в квартиру. Соквон сразу же сказал, что это было невозможно, заранее приготовившись к какой-нибудь неадекватной реакции.
– Ладно, если ты так не понимаешь, скажу прямо, – отворачиваясь к окну, сказал Цукаса. – Хватит носиться со мной как с хрустальной балериной. Заебал ты со своей заботой. Относишься ко мне, как к ребенку. Я не умер, и ничего со мной не случилось. Перестань трястись надо мной.
– Если бы ты умер, я бы не был таким спокойным. Им Хиёль бы уже подох к этому времени, если бы довел тебя до смерти.
– Да нахуй он пошел, мне все равно, – хмурясь и разглядывая собственное отражение в темном стекле, бросил Цукаса. – Мне реально все равно.
– А мне не все равно.
– Соквон, – вздохнул Цукаса, явно проглатывая какие-то неприятные слова и собираясь сказать вместо них что-то более адекватное. – Не нужно думать, что я теперь нуждаюсь в круглосуточной защите. Это не так. Обойдусь без всего этого.
– Я так не могу. Ты бы хоть обо мне подумал. Говорил же, что тебе не все равно, что со мной будет. Забыл? А теперь что случилось? Ведешь себя так, как будто твоя жизнь – только твоя. Она и моя тоже.
– Знаю. И эта жизнь сильно испортилась с тех пор, как меня забрали с внутренней парковки нашего дома. Если ты хочешь, чтобы я был честен, я буду таким, мне не трудно. Да, мне снятся кошмары, и я просыпаюсь в холодном поту. Да, я испытываю странные побуждения, когда беру в руки бритву или выхожу на балкон. Да, я очень боюсь. Я совсем не понимаю, что чувствую, и сейчас меня больше всего бесит, что кто-то получал удовольствие за мой счет. Не то, что мне причинили боль, а то, что это было сделано для чьего-то удовлетворения. Это самое пиздецкое из всего, что я вообще могу представить. Я думал, что понимал в какой-то мере Наоко, но нет. Даже первый секс с тобой не был таким уродским. Вот теперь я ее, наверное, действительно понимаю. И я не знаю, откуда у нее нашлись силы все это пережить вот так тихо – без истерик и соплей. Скорее всего, я просто слабее собственной младшей сестры. Но знаешь, что еще хуже? Что ничего не будет как прежде. Между нами. Я хочу забыть и сделать вид, что ничего не было, но каждый раз, когда вижу тебя с твоей раскаивающейся рожей, вспоминаю все по новой, и мне так и хочется въебать тебе.
Так значит, дело было вовсе не в том, что Цукаса винил его в чем-то. Дело было в том, что Соквон постоянно напоминал ему обо всем, что произошло, когда пытался позаботиться о нем особым образом или вел себя чересчур осторожно. Или это было лишь частью того, в чем Цукаса сейчас еще смог разобраться. Соквон понимал, что теперь Цукаса скорее умер бы, чем позволил кому-то копаться в своей голове, поэтому он и отказывался говорить с психотерапевтом. Он хотел разобраться со своими проблемами сам, но было ли это возможным? Пережив такую отвратительную ночь, он пострадал физически и душевно, но если его тело уже пришло в относительный порядок, то с душой творились просто невыразимо страшные вещи. Цукаса не хотел, чтобы ему помогали, и это было самым сложным во всей этой ситуации. Хотя, начиная думать обо всем детально, Соквон понимал это желание справиться самому.
– Хорошо, я тебя понял, – сказал он, радуясь тому, что Цукаса озвучил хоть что-то, и упростил этот разговор. – Ты уже давно можешь выписаться из больницы, я держу тебя здесь, чтобы ты просто оставался в безопасности. Но я думаю, что не будет ничего страшного, если ты улетишь куда-то. Со своей раскаивающейся рожей я сейчас сделать ничего не могу, так что лучше нам какое-то время побыть врозь, наверное. Хочешь полететь в Европу? Без плана или какого-то определенного маршрута. Я куплю тебе билет до любого города и забронирую номер в отеле. Поживешь пока один. Когда тебе надоест, позвони и скажи, куда бы ты хотел поехать еще. Я дам тебе столько времени, сколько захочешь. Позволь мне хотя бы так о тебе позаботиться.
Он пожалел о своих словах почти сразу, как закончил говорить, но вернуть назад ничего было нельзя. Цукаса перевел на него удивленный взгляд и через секунду отвернулся, раздумывая.
