— Его застрелили, когда мы сбегали. Я могла остаться с ним, но не осталась. Предпочла свою свободу его жизни, — слёзы мягко стекают по лицу, а уже думала, что выплакалась по брату.

— Он дал тебе жизнь. Новую жизнь. Это был его выбор, ты не имеешь право не считаться с ним, — разворачиваю лицо туда, откуда идёт голос. Всё ещё не открыть глаза, настолько это болезненно.

Лицо почти сталкивается с другим, чувствую тепло. Когда-то мы так же спали с Кристофером, почему-то именно так нам было комфортно даже в большом доме, в котором полно пустых комнат. От этих воспоминаний щемит в сердце. Все его подарки, поглаживания, щекотки, драки. Его смех и улыбка. То, как смешно он выглядит в большой одежде: был чересчур худ, но я надеялась на то, что со временем пройдёт.

В голове столько мыслей и слов, которые я не сказала. Почти физически больно от их количества — ломится голова. Не хочу думать, тянусь к фигуре ближе и обнимаю её, вжимаюсь в грудь, которая обнажена. Ноги переплетаются с чужими, длинными и прохладными. И человеческое тепло вытаскивает из темноты прошлого. Как справится со всем, что выпало на мою долю? Вот уж явно не жалеть себя. Чужие руки опускаются со спины на поясницу и мягко приподнимают футболку и остаются под ней. Прижимаюсь ближе, насколько вообще возможно. Поднимаю голову и именно в этот момент губы встречают другие. Они такие теплые, даже горячие. В голове появляется мысль о том, что мы должны прекратить. Что кто-то из нас обязан отстраниться, но этого не происходит. Мои губы открываются под напором, чужой язык ласкает мой. И спустя столько времени мне всё ещё нравится. Это путь сбежать, перестать думать и убиваться по тому, что уже прошло. С этим не смириться, да, но надо начинать жить и разобраться с последствиями. Прекратить бегать? Или улизнуть ещё раз дальше, чем раньше, и попытаться найти свое место, где нет людей, и существует только природа? Может, так я никому не принесу боли?

Но стоит дотронуться до обнаженной груди, до волос на голове, до лица, до чужого тепла, которое нагревает и дарят именно тебе и которое существует, чтобы стать твоим. И когда кончики пальцев ласкают спину и сжимают тело, когда чувствуешь, что снова желанна и уже не для денег, не для удачи, просто хочется быть частью этого, а не отдельным субъектом.

Понимаю, что целовать Глена неправильно. Что все эти прикосновения не принесут нам счастья, что вся эта страсть - только момент, чтобы успокоить и оградить от прошлого. И это… помогает.

Его поцелуи опускаются на шею, которую он прикусывает. Кожа горит, просто плавится как сахар в горячем чае. Никогда такого не испытывала, и мне это нравится. Питер не такой. Ему нужна боль и доминирование. Помню, как скрывала синяки от Кристофера. Но стоит сжать ноги сейчас, привлечь ещё ближе, и я чувствую, мы будем на пределе, и назад дороги нет. Чувствую, как что-то упирается в бедро через брюки, и в этот самый момент сознание покидает меня. Проваливаюсь назад в пропасть. Такое ощущение, что лечу вниз. Так долго, как до луны и обратно, но это неправда, уловки наркотиков, циркулирующих в теле. Расслабляюсь и, наконец, приходит самый глубокий сон, который я испытывала.

Когда просыпаюсь, понимаю, что не потеряла зрение. Яркий солнечный свет в окно просто отвратителен, будто я вампир, и это убивает. Приподнимаю голову, чтобы увидеть своё тело и события прошлой ночи накатывают румянцем. Как теперь смотреть в лицо Глена и думать, что всё нормально, что ничего не было? Сажусь, ломит кости, такое чувство, словно все. Я еле встаю с кровати, один раз даже присаживаюсь обратно, просто не в состоянии выдержать того, как больно. Хочется лечь обратно и больше не пытаться, пока кости и ткани чудодейственным способом не исцелятся. Нужно вкусить амброзию. Может, она меня не убьёт?

Дохожу до зеркала в туалете, по дороге роняю вещи, потому что плохо контролирую свои движения. Словно пьяна. Когда заглядываю в маленькое зеркало на стене, местами мутное и треснутое, жалею, что оно вообще висит на стене и я смотрюсь в него. Хочется разбить его кулаком и кричать, как в кино, настолько зрелище пугает и ужасает.

Синяк на пол лица, разбитая губа и бровь, но видно, что все травмы чем-то густо намазаны, скорее всего, чтобы быстрее зажило. Немного заплывший глаз. Но я чистая, приглаженные и заплетенные волосы, и это спасает картину, если так вообще можно сказать. Не знаю, как парни смогли, но я почти выгляжу человеком. Разбитым таким, однако человеком. А самое главное – живая и свободная.

Опускаюсь на крышку унитаза, голова падает на руки — наваливается усталость. Она мнимая, потому что так просто лечь в кровать и надеяться, что что-то изменится в жизни само собой. Так легко переложить на кого-то решение проблем. Так хочется, чтобы, наконец, всё было просто. Чтобы я была обычной такой девчонкой, с проблемами, что надеть на свидание, как выучить лекции и сдать тест, как завести побольше друзей и где отдохнуть в пятницу. Но благодаря Питеру у меня такой жизни не будет.

Возникает мысль, что это предложение будет правдой, пока он жив. И мысли о свободе такие сладкие, я думаю о том, как человек, которого любила и уважала, умирает. Вариантов так много, даже не обязательно я должна прикладывать к этому руку. Но я хочу. Хочу, чтобы ему было больно. В первую очередь за брата, за того человека, за себя. И за множество других жизней, которые он разрушил своим эго и желанием откусить у каждого кусок побольше.

Отвлекает урчание живота. Уже не помню, сколько не ела. Кажется, несколько дней, даже не знаю, как протянула так долго, да и мне некогда было об этом размышлять. Возвращаюсь в комнату и замечаю то, что на столе стоит вода, фрукты, бутерброды, термос, лотки с какой-то едой и мой браслет. Смотрю на свое пустое запястье, не помню, когда я его потеряла — всегда его надеваю. И сейчас хватаю его в первую очередь, он приятно холодит руку, и становится немного спокойнее.

И я понимаю, что ребята постарались. Они слишком усердствуют. Подхожу к столу, открываю термос, там оказывается ароматный кофе, не такой обжигающий, но теплый и это просто неописуемое чувство: пить такой напиток после всех событий в жизни. Открываю пакет с бутербродами и просто впиваюсь в них и проглатываю несколько штук, не замечая вкуса.

По коридору стремительно кто-то приближается, чувства такие острые, что мгновенно опускаю и термос, и остатки бутерброда на стол и приближаюсь к двери в надежде, у меня паранойя и человек не направляется сюда или это друзья. Но шестое чувство подсказывает, это точно не они. Слишком аккуратны, чтобы привлекать к себе такое внимание. Поэтому беру в руки тяжёлую книгу с полки над кроватью Фрэнка — лучше ничего у них нет. И приближаюсь к двери так, что если её откроют, то неожиданно огрею незнакомца по голове — может быть шанс сбежать. Правда, внешний вид заставляет желать лучшего. Футболка и нижнее белье. Да уж. Не привлекать к себе внимание совсем не получится.

Шаги замедляются у входной двери, человек мнется перед ней, видно по тени. Некто останавливается, через щель в комнату влетает конверт, и фигура быстро удаляется туда, откуда пришла.

Не выпуская книгу из рук, нагибаюсь к письму, беру его и разрываю. На что надеюсь: на угрозы или на любовную записку? Хотелось бы, конечно, верить, что это от поклонницы, да даже если от поклонника. Когда пролетаю глазами по строчкам, бумага сама вываливается из рук. Происходит, как в замедленной съемке, оно мягко опускается в промежутке между запястьями и покрытием пола и слегка закрывается от порыва. Не свожу с него глаз, в надежде, что что-то в нём поменяется. Сажусь на пол, прижимаюсь к стене, обхватываю руками колени. Стена холодит спину, но сейчас это граничит с неприязнью и отвращением. А с губ срывается только:

— Какого хрена?

Сижу так, пока не приходит Глен, дверь не сразу поддается ему, потому что привалилась к ней и не могу сдвинуться ни на дюйм. Наверняка, это остаточное действие наркотиков, ведь не могу же чувствовать свою вину так сильно. Глен кое-как отодвигает меня и пролезает в щель. Я не слышу его, пока он, нагибаясь, не начинает трясти и почти кричать вопросы: