Я насилу кивнула, ощущая, как печет беспокойством горло, но не стала уточнять, для каких «таких» случаев. Большие двустворчатые двери в конце коридора распахнулись, и двое медработников выкатили кресло-каталку с худенькой фигуркой в сорочке и с перевязанной головой. Чем ближе они приближались, тем с большей дрожью в теле я узнавала в фигурке маму: мертвенно-бледную, с болезненной синью под глазами, синяками на сгибах локтей от неудачного забора крови и катетером для капельницы на запястье. Я бросилась к ней, хватая за холодную белую ладонь, а она закусила губу и, как напуганный ребенок, громко шмыгнула носом.

— Что тебе сказали? — дрогнувшим голосом спросила она. — Всё плохо? Я умираю?

— Ты с ума сошла, женщина?! Всё с тобой нормально! — кое-как нашла я в себе силы издать смешок, и мамино лицо на глазах просветлело.

— Я так испугалась, — пожаловалась она. — Совершенно не помню, как отключилась и что я при этом делала.

— Это последствия сотрясения, — Тсунаде-сан назвала санитарам номер кабинета, куда везти каталку. — Главное, не волнуйтесь. Ни к чему подвергать организм дополнительному стрессу.

С щемящей тоской в груди я проводила взглядом процессию, увозящую маму на какое-то непонятное мне обследование опухолей, и только когда двери за ней закрылись, у меня подкосились ноги, и я, прислонившись спиной к стене, сползла по ней на пол.

— Эй, — мягко позвал Итачи и, опустившись рядом, притянул меня к себе так, что голова безвольно рухнула ему на плечо. — Всё будет хорошо.

Его губы легко, очень целомудренно коснулись моего лба, и от этого нежного жеста я только еще больше расклеилась и, издав невнятный скулеж, уткнулась лицом в его рукав.

— Я никогда ее еще такой не видела, — тихо призналась я. — Она всегда была такой… живой.

Итачи мягко поглаживал меня по плечу, шепча что-то успокаивающее, и это работало. Я чувствовала тепло его тела, вдыхала его запах и понемногу приходила в себя. Плевать, сколько это продлится — сейчас он со мной, не позволяет утонуть в болоте мрачных мыслей, и за это я люблю его еще больше.

Люблю. Это слово выделилось из всех остальных яркой вспышкой и ударило куда-то под дых. Это было так неожиданно, что я даже не сразу поняла в чем дело — я впервые признала, что люблю его, ведь после того, во что превратилась моя последняя «любовь», я обещала себе больше не бросаться такими громкими заявлениями. И вот обещание нарушено, но я не чувствую себя виноватой. Всё кажется таким… правильным.

Мы купили кофе и злаковые батончики в автомате и оккупировали подоконник между вторым и третьим этажом. Решили не уходить, пока маме не поставят предварительный диагноз. Итачи рассказывал мне о своей юности, а я с жадностью слушала и задавала вопросы, пользуясь тем, что сейчас он готов был выложить что угодно — лишь бы я не уходила с головой в переживания.

— Итак… Тебе было пятнадцать, и её звали Изуми, — деловито протянула я, стараясь не смотреть в глаза Итачи. — Долго вы провстречались?

— Дай подумать… Семь лет, — едва ли не весь кофе, что я успела набрать в рот, вырвался наружу фонтаном, но Учиха лишь улыбнулся и пожал плечами. — Наши отцы — партнеры по бизнесу, и они недвусмысленно намекали, что неплохо бы нам было в будущем пожениться, так что мы с Изуми держались друг друга.

— А ты… — я в нерешительности прикусила щеку изнутри. — Ты любил ее? — мне показалось диким, что пятнадцатилетним подросткам внушали мысли о браке, но, очевидно, в семьях именитых фамилий всё немного по-другому устроено.

— Она была прекрасной девушкой, — осторожно ответил он. — Тихая, добрая, со всеми вежливая, всегда пекла пироги по воскресеньям… Мы окончили школу, сняли квартирку в Нагано рядом с университетом, планировали пожениться, как только с учебой будет покончено, и вроде всё было хорошо. Я уважал ее, ценил и испытывал благодарную нежность, но… не больше.

— А так бывает? — Итачи склонил голову набок в ожидании пояснений, и отчего-то от его взгляда с легким прищуром я раскраснелась и, пока он этого не заметил, затараторила, активно размахивая надкушенным батончиком: — Неужели полюбить хорошего человека за семь лет — это такая уж непосильная задача? Как же все эти поговорки про «стерпится-слюбится», про браки, основанные на взаимоуважении, и прочее?

Огромный срок в семь лет никак не желал укладываться в голове. Серьезные отношения Итачи уже ходили бы во второй класс младшей школы — немыслимо! И в противовес этому стояли мои жалкие полгода с Деем и неполных два месяца с Учихой, и оба раза это был полный провал.

— Думаю, я не совсем так выразился, — тихо проговорил Итачи, отведя взгляд. — Как человека я, конечно же, любил Изуми, и, думаю, мне бы легко удалось прожить с ней бок о бок хоть до самой старости. Она улыбалась и твердила, что её любви хватит на двоих, но… что бы она там ни говорила, любви ей всё-таки хотелось. Потому я и решил ее отпустить, предложив расстаться.

— А она?

— Заплакала. А потом побросала вещи в чемодан, пожелала счастья и ушла, оставив ключи у зеркала в прихожей.

Итачи замолк, и его тонкие пальцы принялись отстукивать незатейливый ритм по подоконнику. От указательного к среднему, безымянному и мизинцу. Я же изучала его бледный профиль, прижавшись виском к холодному, забрызганному каплями дождя стеклу. Он казался задумчивым и — почему-то — виноватым. Возможно, винил себя за то, что всё так безрадостно закончилось с Изуми. Уж что-что, а что такое вина перед оставленными не-чужими бывшими я прекрасно понимала. Наверное, и меня это чувство покинет ещё не скоро.

— С тобой всё иначе, — выдохнул Итачи и, повернув голову, цепко словил мой взгляд. Я задержала дыхание. — Тебя не хочется отпускать. Даже зная, что через полгода всё закончится и эти отношения ни к чему не приведут, я хочу остаться с тобой.

Ч-чего?

Не веря своим ушам я моргнула раз, другой, а Учиха продолжал на меня смотреть, ожидая хоть какой-нибудь членораздельной реакции.

— Ты же сказал, что нам пойдет на пользу твоё увольнение, потому что так мы больше не будем видеться.

Итачи изящно приподнял бровь, и уголки его губ дрогнули в едва заметной ироничной улыбке:

— Что, правда? Прям так и сказал?

То, как он задал этот вопрос, посеяло во мне зерно сомнения, вынуждая припоминать, в какой именно формулировке Учиха преподнес эту новость. И снова по жилам потекла, согревая обманчивым теплом, надежда, а моя решимость не заваривать эту кашу заново начала медленно, но верно, испаряться.

— Мне… нужно подумать, — выдохнула я и, спрыгнув с подоконника, собрала все фантики, чтобы выкинуть по дороге. На Итачи я старалась при этом не смотреть — знала, что если задержу на нем взгляд еще хотя бы на пять секунд, то брошусь к нему на шею с криком «я подумала, я согласна!».

В коридоре уже успели приглушить свет, погрузив его в электрический полумрак. Я наведалась в сестринскую, где обнаружила задремавшую прямо за столом Микото-сан, и тихо, чтобы не разбудить, вынула из своей сумки телефон. Экран моргнул, показав время — двадцать три сорок пять — и пару оповещений: пропущенный от Асумы и смс с просьбой перезвонить — тоже от него.

Сообщение пришло два часа назад, и он мог уже запросто лечь спать, так что я решила просто отписаться, что всё хорошо, и мама позвонит ему завтра. Пусть позже закостерит меня последними словами, но сейчас во мне не было ни капли моральных сил рассказывать, как обстоят дела на самом деле. Асума бы принялся выспрашивать подробности, которых у меня нет, и тогда…

Поток мыслей прервала трель стационарного телефона. Микото подскочила, резко выхватывая трубку и прикладывая к уху. Почти в то же мгновение она заметила меня и дала мне знак, чтобы я не спешила убегать. Секунд двадцать из динамика звучало неразличимое жужжание, а после Микото вернула трубку на место и встала из-за стола.

— Идём, — с бодрым воодушевлением она подошла ко мне и заботливо, как мама перед школой, поправила воротник моей рубашки. — Отведу тебя к Куренай-сан.