Генрих чувствовал, как трясутся плечи юноши.

– Успокойся, брат мой, успокойся. Я обо всем позабочусь.

Середина июля 1484 года

Сорокадневный траур подошел к концу. Вчера отец Оберлин отслужил заупокойную по нашей маме и произнес короткую проповедь о том, что нам не следует больше скорбеть: жизнь преходяща, смерть же дарит вечный покой. Путь человеческий подходит к концу, и мы вручаем душу свою Господу; для того же, кто перед смертью успел искренне раскаяться в своих грехах, время в чистилище – не время страданий, но надежды и очищения, где душу поддерживают молитвы живых и хранят сами ангелы небесные. Уже вскоре душа Маргариты будет спасена и предстанет пред Господом.

Как же утешили меня эти слова! Жаль, что брат Генрих не смог присутствовать при этом столь значимом для нашей семьи событии. Мартин рассказал нам, что приора вызвали в Кольмар на важное собрание доминиканцев. Тем же вечером я наконец-то убрала в столовой.

– Какой сегодня хороший день. – Отец облизнул ложку, доев остатки овсяной каши, которую я подала на завтрак, и откинулся на спинку стула. – Может, мой младший сын прав в своих предсказаниях и год действительно будет урожайным.

Грегор буркнул что-то неразборчивое. Как и каждое утро, после первых рабочих часов он молча сидел за столом и жадно запихивал в себя завтрак. А вот отец сегодня казался воодушевленным.

– Давайте вечером поужинаем в нашей столовой. Отпразднуем сегодняшний день, день святой Маргариты, именины вашей матушки!

Я удивленно посмотрела на него. И правда, я совсем забыла о том, что сегодня день святой заступницы Маргариты[50], покровительницы крестьян, юных дев, девочек и рожениц, одной из четырнадцати cвятых помощников[51].

Мама любила святую, в честь которой была названа. Она даже приобрела у монахинь-доминиканок в монастыре Сюло иконку, на которой святая крестным знамением повергает дракона. С тех пор икона висела у нас в столовой. Сколько я себя помню, мы отмечали этот день праздничным ужином и по маминому указанию каждый раз приглашали на трапезу какую-нибудь семью городских бедняков Селесты. Даже в нелегкие для нас времена мама настаивала на соблюдении этой традиции.

Еще больше я удивилась, когда отец предложил мне накрыть роскошный стол.

– Купи у мясника хороший кусок мяса на жаркое. К нам придет Мартин, может, будут еще гости. Поэтому не скупись на провизию. Ах да, и свежий белый хлеб[52] не забудь.

Я восторженно кивнула.

– Сразу после завтрака пойду за покупками. И я могла бы сварить суп из куриного бульона, каким меня вчера угостила жена главы гильдии. С полбовыми клецками и вареным яйцом.

Я очень обрадовалась тому, что мы снова отпразднуем день святой Маргариты.

После того как Грегор наконец-то доел, я поспешно убрала в кухне, взяла корзинку и вышла в переулок. Воздух после ночи еще сохранял приятную прохладу. От нашего дома в переулке Гензегэсхен было совсем недалеко до мясных рядов при городской скотобойне. Поскольку меня в моем квартале все знали, я радостно здоровалась со всеми встречными.

Этим утром я словно избавилась от тяжкой ночи. После вчерашней службы я впервые за долгое время смогла уснуть беспробудным сном. Наверное, причина крылась и в том, что перед службой я все-таки сходила исповедаться, поскольку воспоминания о том неудавшемся гадании и украденном горшочке не давали мне покоя. Правда, мне показалось, что отец Оберлин не очень-то слушал меня в исповедальне, все время бормотал «Хм… хм…» и отпустил мне грехи, сказав двадцать раз прочитать «Аве Мария»[53], «Кредо»[54] и «Отче наш». Имя Тощей Агнес я предусмотрительно называть не стала, но священнику, похоже, было все равно, к кому я ходила за гаданием. Подойдя к торговцу свининой на мясных рядах, я попросила его отложить мне большой сочный кусок мяса, который я заберу на обратном пути с огорода. Затем я купила у пекаря белый хлеб из муки тончайшего помола и неспешно вышла из города, миновав укрепленные ворота. Два стражника, лениво прислонившиеся к городской стене на солнышке, даже не обратили на меня внимания, когда я прошмыгнула мимо них.

Наш сад находился всего в двадцати рутах[55] от ворот неподалеку от дороги на Страсбург, прямо за кладбищем бедняков. Плетень из ивовой лозы и колючая изгородь защищали от диких зверей, а сторож должен был охранять огороды горожан от разграбления людьми. Впрочем, в тяжелые времена, как после прошлого неурожая, сторож не мог остановить воров, и те выносили с огородов все, что только успевало вырасти.

Я открыла ворота плетеного забора и вошла на наш участок. В тени двух старых яблонь папа поставил сколоченную собственными руками лавку, и я сложила на ней свои вещи. Взяв из сарая сапку, я разрыхлила землю на грядках и выполола сорняки, а потом, бросив вырванную сорную траву на кучу компоста, опустилась на лавку и обвела взглядом соседние огороды, поля, виноградники. Вдалеке, на противоположной стороне Рейнской долины, смутно виднелись темные очертания гор Шварцвальда. Мне вспомнилась народная примета: «Если в день святой Маргариты пойдет дождь – год предстоит голодный». Но вот уже несколько дней небо оставалось безоблачным, сено выкосили, а некоторые крестьяне приступили к жатве.

Когда я была маленькой, мне нравилось приходить сюда с мамой. Вдали от городского шума слышалось пение птиц и шорох ветра в кронах деревьев, и пахло тут свежескошенной травой и полевыми цветами, а не сточными водами, отходами в мясной лавке или гниющими шкурами на дубильне.

Я почувствовала, как слезы наворачиваются мне на глаза. Больше никогда мы с мамой не будем вместе ухаживать за нашим огородом. И вдруг мне стало так одиноко посреди всей этой красоты природы, что у меня закружилась голова.

Я решительно встряхнулась. Мама бы не захотела, чтобы я сидела тут и ревела, поэтому я заставила себя сосредоточиться на том, что мне нужно еще взять к ужину. Собрав лук, порей, мангольд и шпинат, я прихватила пучок петрушки, укропа и любистка и как раз хотела собрать последние дозревшие вишни в мешочек, когда послышался скрип ворот.

– Здравствуй, Сюзанночка! – бодро воскликнула Кети, травница.

Для женщины столь преклонных лет двигалась она удивительно проворно. Всего мгновение – и вот она уже стоит передо мной со своей огромной корзиной на спине.

– Какой у вас ухоженный огород, как и всегда. – Кети оглянулась. – Но немного дождя растениям не повредило бы.

Я кивнула.

– Здравствуй, Кети. Хочешь взять немного мангольда? Он у нас как-то очень разросся.

– С удовольствием.

Я достала нож и, срезав самые крупные листья мангольда, сложила их в корзину Кети к ароматным травам. Мама всегда говорила, что у Кети слишком мало всего для жизни, но слишком много для смерти. Как-то так повелось, что мы делились с ней росшими у нас фруктами и овощами, когда травница заглядывала к нам на огород.

– Да благословит тебя Господь, дитя мое. – Старуха улыбнулась, но как-то невесело. – Должно быть, вы все очень рады, что душа Маргариты обрела покой, верно?

– Ну конечно. – Под ее пристальным взглядом я почувствовала себя неловко.

– Я слышала… – Она оглянулась и продолжила шепотом, хотя вокруг не было ни души: – Я слышала, что Маргарита покончила с собой.

Я испуганно уставилась на нее.

– Ты же знаешь, что это неправда, – выдавила я. – Наш сосед Клеви – лжец и пьяница. Вот сегодня ночью он опять напился вдрызг.

– Но, может быть, я слышала это от кого-то другого… Не волнуйся, Сюзанночка. Ты же знаешь, я молоть языком не стану.