– Что все это значит? Что за глупости ты говоришь?
– Не веришь – спроси отца! – взвился Грегор. – Один из наших соседей ходил к священнику. Донес ему, мол, сам видел, как наша мать подошла к окну, притом она не спала. Она вскричала: «Простите меня!» – и бросилась вниз. Понимаете? Она не ходила во сне. Она покончила с собой!
– Я… я в это не верю, – выдавила я. В голове у меня все закружилось, и я оперлась на стену.
– Не веришь? – Грегор сжал кулаки. – А кому лучше знать, как не тебе? Это ведь ты все время заботилась о ней, когда она проводила все дни в своей спальне, закрыв ставни, в темноте, когда она отказывалась разговаривать и ничего не ела! Только поэтому ты до сих пор не обвенчалась с Аберлином – потому что без тебя мы не справились бы. Разве она не говорила тебе, и не раз, что больше не хочет жить? Ты забыла? И теперь она покончила с собой. Навлекла позор на всех нас! В повозке палача ее вывезут из города и утопят тело в Иле[4] или выбросят в могильник[5].
– Прекрати! – завопила я и бросилась на брата с кулаками.
Мартин оттащил меня в сторону.
– Это поклеп, за такое он предстанет перед судом. Кто такой вообще этот сосед?
Грегор вскочил со стула.
– Иди сам к священнику и спроси его, кто этот проклятущий гад. Я больше ничего не скажу. И придет к нам не священник, а городской лекарь[6]. Он проведет освидетельствование, как при каждом преступлении, происходящем в городе.
Он выбежал из комнаты, и мы услышали, как скрипит под его ногами дерево внешней лестницы дома.
Ближе к вечеру я решила подать запоздалый обед, для чего нужно было приготовить овощной суп, хотя я и знала, что никто из нас к нему не притронется. В том числе и я сама – в душе у меня до сих пор все переворачивалось. Мартин вернулся в доминиканский монастырь, расположенный недалеко от города, отец так и не вышел из спальни, а Грегор шумно перекладывал что-то в подсобке нашей лавки на первом этаже.
Вскоре после того, как около полудня Мартин ушел, я заглянула к отцу. Тот молча лежал на кровати и смотрел в потолок. Я спросила его, правду ли сказал Грегор. Отец вскинулся, запустил пятерню в седые волосы и в отчаянии завопил: «Я уже и сам не знаю, чему верить!» И опять разрыдался. С тех пор я бесцельно сидела в кухне, погрузившись в собственные мысли и глядя на огонь в очаге. Я больше не смогла заставить себя подойти к телу матери.
Для супа нужна была чистая вода, поэтому я потянулась за бурдюком, но вдруг замерла, вспомнив, что колодец находится у соседнего перекрестка. Все соседи будут глазеть на меня. И шептаться: «Вот она, дочь самоубийцы!»
Отложив бурдюк, я снова села за кухонный стол. Ничего, обойдемся остатками квашеной капусты и размоченным хлебом.
Узор на деревянной столешнице начал расплываться. Меланхолия[7] часто охватывала мою мать, вот уже несколько лет. В такие дни с ней невозможно было говорить, она неподвижно лежала в спальне, широко распахнув глаза. Мы испробовали многие методы, чтобы вывести черную желчь из ее тела – подкладывали ей в постель бусы из гранатов, повязывали ей эти бусы на запястье – ничего не помогло одолеть избыток черной желчи[8], в том числе и кровопускание, скорее ухудшившее ее состояние, чем исцелившее ее.
Однажды – это случилось прошлой осенью – мой отец отдал много денег жене палача, занимавшейся колдовством, чтобы та помогла моей маме. Ворожея расспросила отца, как и когда меланхолия проявилась у мамы впервые. Папа вспомнил, что через несколько недель после рождения моей младшей сестры мама упала у колодца и проплакала несколько часов. Тощая Агнес – так все называли жену палача – предположила, что мамина болезнь – это порча. Она расспросила всех нас о том, кто из наших знакомых мог желать маме зла. Может быть, кто-то был рядом с колодцем, когда мама упала? Но никто из нас ничего такого вспомнить не смог. Мама была застенчивой и заботливой, ее все любили. Впрочем, папа вспомнил одного члена городского совета, когда-то увивавшегося за мамой. Спустя много лет после ее свадьбы советник встретил маму на угольном рынке и бросил ей в лицо злое проклятие: «Чтоб тебе, Маргарита, больше не жить в здравии!» Но называть имя этого советника отец не захотел. Тощая Агнес слепила восковую фигурку, смазала ей голову и грудь маслом, произнесла заклинания против злых духов, а потом растопила эту фигурку у нас во дворе. А для дальнейшей защиты нашего дома от демонов она нарисовала у нас на пороге пентаграмму[9]. После этого маме и правда довольно долго было лучше.
А теперь такое! Самоубийство – позорное, безбожное преступление, подтолкнуть к которому мог только сам дьявол. По крайней мере, так говорят священники. По их словам, душа самоубийцы проклята на веки вечные и обречена скитаться без упокоения. Чтобы не дать душе вернуться в тело, хоронить самоубийцу надлежит лицом вниз, тело же накрыть ветвями терна, а лучше и вовсе уничтожить – сжечь или сгноить в воде, ведь столь чудовищное деяние могло навлечь на всех большую беду.
Услышав громкий стук в ворота двора, я вздрогнула. Неужели пришел городской лекарь? Для всех наших соседей его прибытие покажется подтверждением того, что в нашем доме совершилось преступление. Стук стал еще громче, и я проскользнула к внешней лестнице дома и выглянула в узкую щелочку между досками, но не рассмотрела, кто ждет у ворот.
Спускаться по ступеням было так трудно… Грегора я обнаружила в подсобке, где он при свете коптилки раскладывал товары. Оба окна, ведущие в переулок, были закрыты ставнями.
– Почему бы тебе хотя бы ставни не открыть? – прошептала я. – Тогда мы сможем увидеть, кто это пришел.
– Я и так знаю, кто это. – Мой брат с каменным лицом перенес небольшую коробку с пряжками на стол в лавке. – Пусть отец впустит лекаря в дом.
– Ты же сам знаешь, что он не сможет. Отец обессилел.
– Тогда ты открой ему! Или пусть мастер-медик позовет судебного пристава[10], чтобы тот выломал дверь. Мне все равно. Я впускать его не стану. Нечего ему тут делать.
Скрепя сердце я вышла во двор и отодвинула засов на воротах. Но за воротами стоял вовсе не городской лекарь, а какой-то невысокий сухопарый мужчина немолодых уже лет в черно-белом одеянии монаха-доминиканца. Я потрясенно уставилась на него. Что этому монаху ордена братьев-проповедников[11] от нас нужно? Он как-то связан с Мартином? Неужели с моим братом тоже что-то случилось?
– Слава Иисусу Христу! – поздоровался он, устремив на меня взгляд серых глаз. Выражение лица у него не было таким, будто он принес новую дурную весть.
– Во веки веков, аминь, – смущенно пробормотала я.
– Разве ты не знаешь, кто я, Сюзанна?
Только сейчас я узнала в нем приора[12] доминиканского монастыря. В прошлом году мы с мамой случайно повстречали его у стен монастыря, когда искали Мартина.
– Вы отец-настоятель из ордена братьев-проповедников, верно?
Мужчина кивнул.
– Можешь называть меня просто братом Генрихом. Отец-настоятель и приор – так меня зовут мои братья по ордену. Как ты, дочь моя? – сочувственно спросил он.
Я не знала, что ответить на это.
– Все… все это просто ужасно… – пробормотала я.
– Я могу войти?
Я молча провела его по лестнице в кухню, занимавшую весь второй этаж. Войдя туда, я предложила ему присесть за стол и что-нибудь выпить, но приор отказался, остановившись в дверном проеме.
– Мне очень жаль, что с вашей матушкой случилось такое, – тихо произнес он, прошептал что-то на латыни и перекрестился. – Господи, помилуй ее душу. – Подойдя ко мне, он сжал мои ладони. – Я пришел утешить вас в этот нелегкий час. Пути Господни неисповедимы, но Божий промысел есть во всем. Проведи меня к телу Маргариты, дитя.
