Появляется Алевтина, следом, как верные стражи, три женщины. Стальной блеск глаз, тройные подбородки, укороченные юбки.
– Вы что творите? – Алевтина Васильевна упирает руки в бока.
– А что? – Какой вопрос – такой ответ – так же дерзко отвечает Серега.
– Аккуратнее, – шепчу я, пытаясь вытащить «волшебное зеркало» с нарезками фольги вместо стекла. – Они же нас сейчас съедят.
– Кто вам разрешил? – Предводительница идет в атаку, и это естественно, мы же разворошили ее логово, вторглись на ее территорию, нарушили вековой покой ДК…
Мы выходим навстречу Алевтине и теткам – видимо, руководителям кружков и театров. Сталкиваемся в середине сцены. Глядим друг на друга в упор. Вот тебе, блин, спектакль, заполняйте зал, глазейте – сейчас начнется…
Когда-то я воровал металл, чтобы выжить. Работал в бригаде у Палыча, порой были конфликты с другими такими же, как и мы, романтиками поселковой окраины. Барогозили, толкались, грызлись. Даже с цыганами дрались за чугунные плюшки. Всякое бывало. И случалось так, что сердце уходило в пятки, что дрожь сковывала зубы – слово и не сказать, а раз, уползая от спецназа по трубе, обоссался. Ничего страшного, казалось, что все забылось. Да вот, как бы не так…
«Show Must Go On».
– Вы здесь еще никто! – начинает Алевтина.
Речь ее судорожна и нервозна, все ясно – директор ее предупредил, приказ свыше тоже озвучили. Она бессильна, просто хочет взять на понт. Да хер тебе по бороде!
– Женщина, освободите, пожалуйста, сцену, вы мешаете работать… – говорю я, стараясь оставаться невозмутимым.
– Женщина? Ты с кем так говоришь? Я худрук городского Дворца культуры! Я двадцать лет уже в культуре.
– Поздравляю, – перебивает Серега.
– Ты сейчас, мальчик, на улице поздравлять бомжей будешь.
– Сцену освободили, кому сказано! – раздается из-за спины Алевтины Васильевны.
– Я двадцать лет в культуре, а он меня женщина… пиздюк этот, – надрывается худрук ДК.
Вспоминаю Палыча, тот подобные разборки вел как надо – выслушает с поникшим видом оскорбления и наезды, подпитает соперника уверенностью, а потом – раз, как отмочит. Да так, что оппонент сразу дар речи теряет, ему только и остается или кинуться драться, или замолчать.
– Почтовая лошадь двадцать лет письма возила, а читать не научилась.
Вырывается у меня со смехом… Эффект ядерной бомбы.
Алевтина Васильевна встает на дыбы, кричит, ее верные стражи ей вторят.
На крик выходит уборщица в синем, смиренно созерцает конфликт. Еще какие-то люди выглядывают из-за пианино. Даже мужик в больших очках из звуковой студии подтянулся. Не сразу разобрал, откуда шумят. Медленно и очень вдумчиво повернул свою большую и рыжую голову в нашу сторону. И замер от любопытства, бормоча:
– Ох, блядь, ебанись…
Алевтина Васильевна и ее подчиненные, кажется, сейчас ринутся нас топтать. А нам как в ответ поступать? Женщин бить вроде бы нехорошо.
ДК пробуждается! Кофейно-валерьяночное спокойствие обретает смысл.
– Покиньте сцену, сами не работаете, нам не мешайте! – свирепеет Серега.
Одна из верных стражей заприметила «волшебное зеркало».
– Это мое! Куда вы его? – Она засеменила толстыми ногами на тонких шпильках к растрепанной декорации. – Это же «портал времени» из моей сказки! Куда вы его?
Руководительница расталкивает меня и Серегу, прорывается к своему порталу. Из-за длинных каблуков и выпирающих с боков килограммов она напоминает слона на костылях с картины Дали, обломятся сейчас, и все, крах…
– Туда же дети заходят и в другой мир попадают, – совершенно беззлобно вырывается у женщины.
– Все хорошо, никуда мы его не денем… – Я подхожу к ней – раскисшей и опечаленной.
– Точно?
– Ручаюсь.
Алевтина щурится. Растеряна, от этого еще злее:
– День, два, на улице будете свой спектакль на помойке ставить! – угрожает она напоследок, косясь на давшую слабину коллегу, как на предательницу.
Моргает красным светом фонарь. Скрипят половицы подмостков. Худрук вместе со своими стражами уходит во мрак, но на полушаге застывает, оборачивается в нашу сторону и выплевывает:
– Всех вас в топку вместе с цыганами отправим…
Кажется, последняя фраза мне послышалась.
На сегодня мы победили. Что завтра? Не знаю…
И пока театры репетируют свои будущие премьеры, мы устраиваем разборки с Алевтиной и ее охраной. Перспективно…
Расчистив весь «карман» и разложив все обломки декораций, позвали Лидию Сергеевну.
– Ну где тут, вы говорили, декорации с этих?.. – выдыхаю я, весь пыльный, исцарапанный, перепачканный краской, воняющий затхлостью. К мокрым рукам налипло всякой мелкой дряни – все зудит и чешется.
– «Посвящение в пешеходы», – поправляет художница.
– Да-да.
Заходим в «карман».
Серега стряхивает с кудрей опилки. Оттопыривает пологий ворот футболки, дует на себя, чтобы хоть как-то остудить. Пахнет он явно не лучше меня.
– А вот он. – Лидия Сергеевна стучит по трухлявому пандусу, такое ощущение, что по нему еще Ленин на броневик забирался. – Мне кажется, хорошо подойдет.
Серега с печалью глядит на перекошенный временем помост.
– Видимо, в пешеходы нынче уже не посвящают.
Я поднимаю голову. Огромный плакат. Все тот же депутат – залысина после разборки хлама, загораживающего его лицо, приобрела вполне неплохую прическу. Сочная улыбка, подпертая тройным подбородком, расползается по лицу. «Выборы главы и собрания депутатов», а ниже: «За Лупина!»…
– Залупа нам, – по-своему читает Серега.
Все, что вынесли на сцену, надо убирать обратно.
Вытащив разваленный пандус, из которого все сыпалось и выпадали деревяшки, затащили весь фанерно-дощатый лом обратно в «карман». Еще раз оглядели добытое. Любой зритель поймет, что такие декорации двух миллионов не стоят точно.
– А у меня еще спектакль сегодня. – Серега садится на деревянный край помоста.
– Какой?
– Мольер, будь он неладен, «Тартюф».
На Viber проходит сообщение. Да там, пока «карман» расчищали, новостей набралось на десять лет вперед. Аккуратно вожу пальцем по экрану, пытаясь не заляпать сотовый грязными руками. Ленка и Библиотекарь. Сначала читаю Леху:
«Привет, Платон, чтобы лучше знать тему, мне нужно репетиции посмотреть, скажешь, когда будет».
Скажу, конечно, знать бы самому.
Ленка понаписала куда больше – сообщений двадцать прислала. Последнее мало о чем мне могло сказать:
«Платон, ты где, что молчишь?»
А дальше расспросы, мол, как дела, что там у тебя с театром?.. Что у меня с театром? Отвечать не хотелось, стремно. Единственное, что я мог написать: «Лен, ты права, зря я за все это взялся».
Директора ДК мы в своем кабинете не нашли, секретарша сказала, что утром он был на совещании в департаменте, а потом поехал на обед… После двух, может быть будет – точно никто не знает.
Серега отчалил в свой театр, а я остался наедине со своими печальными мыслями. Курил, пил кофе из автомата, глядел на служебный ход городского Дворца культуры. Все тот же рыжий мужик из студии выходил покурить. Несколько шумных школьников, слушая на мобильниках рэп, зашли внутрь… И больше ничего.
Хмурые тучи тянулись вереницей грузовых вагонов, волей-неволей вспомнилась тут родная железная дорога, темные ночи, нервное ожидание поездов, запах масляных шпал, скользкий свет вышек, терпкий дым Палычевой «Тройки». Вроде еще недавно воровал чугунные плюшки, а теперь создаю театр.
Создаешь? Смешно же. Платон Сергеевич, что ты можешь создать? Платон Сергеевич, вы вроде бы серьезный человек, а занимаетесь какой-то отчаянной глупостью.
А между прочим, Платон Сергеевич, ты же можешь не только срывать спектакли и кидать металл в кузов «КамАЗа».
А писать?
Вот именно – писать… Писать ты умеешь…
А может?
Умеешь-умеешь, не кокетничай, не прибедняйся. Только способность калякать толковые пьесы тебе сейчас не поможет! Платон Сергеевич, идите домой, садитесь за стол, пишите продолжение романа, и вам, между прочим, для одного театра еще текст нужно сочинить…
