Армии больше не существовало. Были разъединенные группы в пять, шесть или больше человек. Ими кишели леса и поля Белоруссии. Под вечер 24 июня уже встречались солдаты, переодетые в гражданскую форму и без оружия.
Голод брал свое, и все деревни, которые встречались на пути, были полны отступающими, выпрашивающими что-либо поесть у местного населения. Большинство хат были открыты настежь: мол, заходи, бери что найдешь. В большинстве случаев ничего не было, кроме воды. Если немцы замечали с самолетов скопление людей, то сбрасывали бомбы на деревни. Каждая встречная деревня носила следы бомбежки.
Я шел иногда в одиночку, но чаще присоединялся к разным группам. Все шли все равно без какой-либо ориентации и цели.
Ночью идти боялись, чтобы не наткнуться на немцев, которые уже по пятам преследовали нас. Но они ехали только по главным дорогам, поэтому мы держались вдали от дорог. Мне кажется, на вторую ночь мы слышали беспрерывный шум танков, который продолжался несколько часов. Потом был слух, что это были наши танки, отступившие так далеко, на сколько хватило бензина. Говорили, что потом их сожгли или потопили, чтобы не достались немцам.
Мне кажется, что первые две ночи я совсем не спал. Сон не шел. Прислушивался всю ночь к шуму войны. Даже не помню, о чем тогда я мог думать. Мысли были не яркие, жизнь их сгладила и следа не оставила. О плене никогда не думал и сдаваться в плен не собирался. Но как воевать с пустыми руками? Смотря из кустов на немецкие войска и машины, так хотелось иметь под рукой максимку и срезать их очередью.
На третий-четвертый день сложилась такая картина, что немцы едут по дорогам, а деморализированная и развалившаяся советская армия зажата между этими дорогами. Стоило только приблизиться к дороге, как немцы открывали стрельбу. Мы бежали в другую сторону и опять натыкались на другую дорогу и немцев. Опять по нас строчили. Иногда мы лежали в кустах и наблюдали, не веря своим глазам, как немцы быстрым темпом движутся на восток. Итак, мы были в мешке, бросались от одной дороги к другой, подгоняемые немецкими пулями.
Один раз часов в 11 дня набрели на железную дорогу, где стоял поезд с эвакуирующимися женщинами и детьми. Дальше нельзя было ехать, рельсы разнесло бомбами. Из вагонов высыпала масса женщин и детей. Мы наблюдали за ними из кустов. Появился разведчик-самолет, а потом прилетело несколько бомбардировщиков и пулеметными очередями стали расстреливать этих беззащитных людей. От поезда стали убегать. Остались там только женщины с маленькими детьми. Остались на немецкую милость. Потом прилетели пикирующие самолеты и разбомбили поезд. Он горел под крик и вопли умирающих. Еще долго слышались взрывы бомб, которыми немцы кончали этот поезд. Самолеты летали так низко, что немцы не могли ошибиться, они прекрасно видели, что расстреливают не отступающую армию, а безоружных женщин и детей. Но что «гуманным» фрицам до женщин и детей?! — ведь они только «унтерменши» для них.
Набрели мы на два домика у проселочной дороги. У входа в один дом лежал убитый старик, так опрятно одетый в белую рубашку с поясом и в лаптях. Как будто собрался на смерть. Недалеко была воронка от бомбы. Метрах в пяти от воронки другой труп. Вероятно, жена старика. Ни ран, ни крови не было видно. Уже столько смертей промелькнуло перед глазами, но почти все те были в военной форме. Запомнился на всю жизнь этот опрятный белорусский крестьянин с седой бородой. А день был такой летний, ласковый и теплый. И смерть вокруг. Как в сказке стояла эта крошечная хата с убитым хозяином у порога.
Одно поле было усеяно трупами убитых красноармейцев. Когда это случилось? Немцев не было видно. Наверное, это произошло днем раньше, потому что трупы уже начали разлагаться под летней жарою.
Брели мы уже без цели, стараясь не попадать к дорогам, по которым немцы шли полным ходом.
Вдруг вдали увидели целую колонну наших машин, стоящих одна за другою. Было их не меньше двадцати. В кузовах машин оставались солдаты, но все неподвижны, как на картине. Смерть накрыла их внезапно. У одной машины шофер хотел выпрыгнуть из кабины, да так и застыл с одной ногой на подножке, а другой на земле. Многим и этого не удалось сделать. В некоторых машинах солдатская масса как будто всколыхнулась невидимой волной и застыла, наклонившись на борта.
Ни тогда, ни сейчас я не знал, какая это была дорога. Может быть, и та, в вершине коварного треугольника с десантом. Они поджидали с обеих сторон и пулеметными очередями остановили бег. Не верилось, что ни одной машине не удалось даже съехать с дороги. Так и застыли в том порядке, в каком ехали. Солдаты не были вооруженными. Все были, вероятно, призывники за месяц-два до начала войны. Время не изгладило эту жуткую картину. Немцев нигде не было видно. Сделали свое дело и пошли на другой убой.
Создавалось впечатление, что мы окружены немцами со всех сторон. В какой-то деревушке нам сказали, что два часа тому назад здесь прошли немецкие передовые части. А сейчас сюда валила масса отступающих.
Было похоже, что передовые немецкие части даже в плен не брали, а уходили дальше на восток, чтобы как можно побольше взять в мешок. Десантами, пулеметами и самолетами они спихивали развалившуюся армию в поля, леса, оставляя своему тылу собирать осколки советской армии. Много красноармейцев бесцельно бродили по деревням и, казалось, забыли, что они были частью Красной армии.
А немцы уверенно и настойчиво стремились вперед, не встречая никакого сопротивления. По крайней мере, мне не пришлось быть свидетелем сражения между отступающими и наступающими.
Сейчас точно не припомню, на какой день войны это произошло, но в одном перелеске нас так строчили очередями, что пришлось убегать и искать укрытия в каком-то сарае, одиноко стоявшем на опушке леса. Немцы уже прочесывали придорожные поля и леса. В этом небольшом перелеске оказалось 50–75 отступающих. Откуда-то появились два майора и полковник пограничных войск. Около них образовалась кучка солдат, которая все увеличивалась. Полковник решил взять командование этой группой. Он велел по одному ползком пробираться в сарай. Нас набилось много в маленьком сарае. Немцы, вероятно, наблюдали, что происходило. Ударили по сараю сотнями пуль. Только щепки летели. Мы легли на пол. Так как сарай стоял на каменном фундаменте, то пули нас не доставали. Это был, собственно, не настоящий каменный, прочный фундамент, а просто сарай стоял на полметра от земли на камнях. Обыкновенных белорусских булыжниках, маленьких и больших. Строчили по нас беспрерывно. Что стоило им запустить по сараю зажигательными пулями? Мы ожидали этого каждую минуту. Но ничего подобного не произошло. Одна очередь ложилась на другую, а сарай не горел. Но мог загореться каждую минуту. Все мы этого боялись, но боялись и вылезать. Это была верная смерть. Нервы напрягались, атмосфера дышала бешенством, многие стали нервно двигаться. Надо было что-то предпринимать.
Солнце зашло, но стрельба по сараю не прекращалась. Полковник сказал, что надо вылезать по одному, бежать в кусты и лес и там собираться. Сначала он приказал вылезать безоружным. Для этого выбрали из фундамента несколько больших камней, и я полез первым. Ползком добрался до первых кустов, потом, увидя, что немцы не замечают, пробежал под деревья. За мной последовали другие. Уже наступили сильные сумерки и было почти безопасно.
Полковник сказал, что нам надо перейти дорогу, там начинается большой лес, и продвигаться дальше. Заметив, что у меня нет никакого оружия, он спросил, что я сделал со своей винтовкой. Когда я сказал, что вся наша часть не была вооружена, он спросил номер части. Я сказал, где часть стояла, и номер. Знал ли он о моей части или нет, но вопросов больше он не задавал. Полковник еще спросил несколько человек, что сталось с их винтовками. Не знаю, что он сделал бы при других обстоятельствах, но сейчас принимал объяснения молча. Думаю, что было у него сомнение в правдивости того, что мы говорили. Но даже у тех, у кого были винтовки, не было патронов.
