В бараке были установлены сплошные двухэтажные нары, покрытые матрасами. Мы с Петром выбрали верхние. Немногие пленные в бараке встретили нас без расспросов. Признак плохой: люди были слишком усталы, чтобы интересоваться чем-либо. Мой сосед слева, с большими печальными глазами, тяжело дышал и время от времени вытирал крупные капли пота с бледного лица…

Питание показалось мне если не обильным, то вполне достаточным. Утром давали буханку хлеба на четверых с кусочком маргарина или кровяной колбасы и, конечно, кофе. В обед — черпак густого брюквенного супа и 3–4 вареных картофелины. Вечером, как обычно, пустой кофе. Ночная смена, в которой работал мой сосед по нарам, в полночь получала еще добавочный черпак супа.

Охраняли нас поочередно два солдата. Один — обер-ефрейтор, молодой, на вид строгий. На легкую работу охранника попал после госпиталя, где лечил ранение ноги, полученное на Восточном фронте. — Отдохнет немного обер, вскинет тяжелый ранец на плечи и снова поедет в далекую и холодную Россию воевать за великую Германию. Обера побаивались… Второй солдат — уже немолодой баварский крестьянин. Ходил косолапо, как за плугом. Когда вблизи не было обера, ловил первого попавшегося пленного и, расплываясь в улыбке, показывал карточки жены и детей.

Вначале казалось — нам повезло. Благодаря Петру, знавшему обстановку, мы при распределении удачно выскочили и попали в хорошую команду. Наш мастер изготовлял специальные формы для отливки мелких деталей. Мы снимали готовые формы, подбрасывали песок для форм и т. д. Когда рядом не было мастера и самого придирчивого немца, можно было постоять, опершись на лопату. Работали 12 часов, но это было в порядке вещей.

Удача длилась недолго. Прошло только несколько дней, явился главный мастер и, ткнув поочередно пальцем в Петра и меня, сказал: — «Ты и ты, пойдем!» — Идти было недалеко — в другой цех, к мастеру ночной смены. На самую тяжелую работу! Вот и выгадали!

Наша команда в переводе на русский язык называлась командой «разбивальщиков». Начинала она работу после ухода дневной смены с опрокидывания и разбивки тяжелых, еще не остывших от заливки ящичных форм. Хлопали о цементный пол — и форма разваливалась, выделяя при этом целое облако удушливого сернистого газа. Детали крюками стаскивали в один угол цеха, а спекшийся кусками песок собирали в кучи и бросали в дробилки, похожие на наши веялки. Работали парами. Каждой паре выделялся урок. Если она не успевала до утра перевеять песок, то лишалась обеда. Чтобы выполнить норму, приходилось бросать песок непрерывно почти целую ночь. Только в 12 ночи полагался долгожданный получасовой перерыв с черпаком брюквенного супа.

Утром, едва передвигая ногами, мы, в сопровождении мастера, брели в барак. Не раздеваясь, бросались на нары и моментально засыпали. Но уже в 9 часов прибегал полицейский и, дергая за ноги, подымал ночную смену на уборку. Пока вымоем пол в бараке и уборной, подметем двор — время подходит к 12 часам, к обеду. Съешь обед — и опять спать. В 5 возвращались с работы некоторые команды и поднимали крик. После 5 надо было вставать и собираться на работу. И так шесть дней в неделю. Только в воскресенье до обеда не работали. Если была хорошая погода, садились под барак, смотрели через проволоку в недалекий лесок, отдыхали. Кто-нибудь делился слухами о фронтах, полученными от французов, работавших на заводе. Иногда вспыхивали ссоры, но быстро гасли. Не было сил и энергии на них.

Обер, вытянув больную ногу, тоже отдыхал на скамье у ворот. То с острым любопытством глядел на нас. Вероятно думал: «Вот это наши враги. Почему они воюют и не сдаются больше в плен? Где же легкая победа, обещанная фюрером?» То переводил взгляд на далекие облака.

После обеда нас гоняли на станцию разгружать вагоны с песком. Тяжело переживали немцы поражение под Сталинградом. Трудно было расстаться с мечтой об украинском хлебе и сале. Все чаще и чаще выли сирены. Над городком вглубь Германии летели гулкие эскадрильи бомбардировщиков. В немецких душах происходил перелом. Большинство уже не верило ни в фюрера, ни в победу. Многие замкнулись и как бы не замечали нас. Другие вдруг открыли, что пленные — тоже люди…

Все свободные минуты у меня уходили на чтение случайно подобранных обрывков газет и журналов. Фонд немецких слов значительно пополнился. Теперь я без большого труда понимал разговор немцев. Острый интерес к чужой жизни и людям владел мною.

Тяжелая работа, однако, постепенно подтачивала силы. Каждое движение, особенно под утро, становилось безмерно тяжелым. Первым начал сдавать Петр. В начале смены он еще бросал песок обычным темпом, но скоро его движения замедлялись, он начинал шататься, а затем тяжело валился на пол. Звать немцев было нежелательно. Когда Петр первый раз упал, я испугался и позвал мастера, но тот хладнокровно облил Петра холодной водой и дал пинка. Все, что я мог сделать, это оттащить Петра в сторону и продолжать работу.

Полежав с полчаса, Петр приходил в себя, тяжело поднимался на ноги и брался за лопату.

Из этой команды Петр прежде и попал в лазарет. Было это так. Он снимал со станка тяжелую форму и упустил ее себе на ногу. От боли он сел на пол и схватился за ногу. Собрались немцы и начали на него кричать и пинать ногами. Петр не вставал. Тогда один немец и говорит: — «Подождите, он у меня сейчас побежит!» — Отошел на десять шагов, достал бутерброд и зовет: — «Иди, Иван, на!» — Но Петру от боли было не до хлеба. За ночь ногу разнесло, как бревно, и Петра отправили в лазарет. У него, оказалось, треснула кость. После лечения Петра послали в тот шталаг, где мы и встретились.

Мастер нашей ночной команды охотно пускал в ход тыльную сторону лопаты по спинам пленных. Удачный удар сбивал пленного с ног. Когда я начал работать у него, то предупредил, что он получит сдачи. Немец был озадачен. Но потом хитро улыбнулся. Через несколько дней в конце работы он-таки стукнул меня, правда не сильно. Но от усталости я не только не мог поднять руку — я головы не мог повернуть.

В совершенно другом положении находились французы, работавшие на заводе. Французский пленный получал немецкий паек, посылки Красного Креста и, нередко, посылки из дому. В ночной смене с нами был француз. От избытка сил он не работал, а играл. Лопатой высоко подбрасывал песок и, виртуозно перехватив его на лету, швырял в кучу. Мы смотрим на француза почти с ужасом: сколько лишних движений! Но француз не замечает наших взглядов…

Наша рабочая команда таяла за счет ослабевших и больных. Питание все же не соответствовало тяжести работы, особенно при подорванном предыдущим голоданием организме. Мне стало ясно, что рано или поздно очередь будет за мной, и поэтому надо искать какой-то выход из положения.

Выход, казалось, был — попасть в лазарет, как Петр, еще не доходягой, и набраться сил, отдохнуть. Решил я устроить несчастный случай. Для этого вбил в столб, поддерживающий нары, гвоздь без шляпки. Слезая с нар и напоровшись на этот гвоздь, я легко мог поранить себе руку, и если достаточно глубоко — то лазарет мне обеспечен. Но Петр чутьем угадал мои намерения и предупредил, что немцы, заподозрив меня в симуляции, пошлют не в лазарет, а в концлагерь. Кстати, уже после войны я узнал, что концлагерь был по соседству с Больхеном.

Требовался улучшенный план. Он пришел на ум сам собой: несчастный случай должен произойти на глазах у немцев! За бараком, камнем, я расколол колодку на правой ноге и связал ее тряпочкой. Теперь на виду у немцев я ходил спотыкаясь и прихрамывая.

Подошел намеченный вечер. Мастер привел нас в цех. Вот немец уже залил чугун в формы…

Пора! Хромая, я пошел вдоль крайнего ряда форм. Разлитый на поверхности формы чугун быстро темнел, но форма дышала жаром. Мысленно приказываю себе: «Падай на форму!» Но прошел раз, другой, третий — не могу решиться! Наконец стиснул зубы, прижал левую руку к груди и упал на форму. Слышу — что-то зашипело, вспыхнуло пламя и острая боль резанула по руке. Не знаю, закричал я или нет, но сбежались немцы и пленные. Подняли меня и повели в перевязочную. Через обгорелый рукав был виден начинавшийся у кисти ожог. По пальцам катились черные капельки крови. В перевязочной медсестра быстро срезала рукав пиджака и намазала на рану толстый слой какой-то мази.