Первый курс в Зойкиной группе одолели не все. Кому-то не давалась учеба с вездесущей математикой, кого-то заманили иные перспективы городской жизни вместо голодного студенчества, а кого-то неудержимо тянуло домой из этого чужого неспокойного города. По ночам на улице часто слышались выстрелы, а утром повсюду шептались о каких-то «лесных братьях», которые не щадили не только военных, но и гражданских, особенно приезжих русских. Самоуверенная Зойка, которой еще неведом был страх смерти, даже представить себе не могла, что ее, такую красивую и жадную до жизни, кто-то может этой жизни лишить. Да ни за что!

Первого мая 1945 года институт вышел на демонстрацию с портретами вождей и красными флагами. В пронзительно-волнующем весеннем воздухе уже ощущалось жаркое дыхание скорой Победы. Наши в Германии! Еще немного, еще чуть-чуть… Через пару недель студентам предстояло отправляться на практику – на сельхозработы, но в ночь на 9 мая город будто взорвался – по небу метались лучи прожекторов, не умолкал ружейный треск, где-то бухали тяжелые орудия. Сонные девчонки бросились к окнам. Неужели снова война?! А на улице – люди, целые толпы людей, полураздетых, ошеломленных, которые, смеясь и рыдая, обнимались друг с другом, не обращая внимания на непрекращающуюся стрельбу. Казалось, весь город сошел с ума. И вдруг откуда-то донеслось: «Победа!!! Ура-а-а!!! Германия капитулировала!!!». Девчонки, оттолкнув грозную вахтершу, вырвались на волю. В центре творилось что-то невообразимое – пели, плясали, кричали «Ура!», целовали и качали военных, угощали друг друга самогонкой. Какой уж там комендантский час!

Этот миг невыносимого вселенского счастья люди, дожившие до него, будут потом помнить всю жизнь.

И помчались через Львов на восток неказистые теплушки с демобилизованными – старослужащими, ранеными, увечными инвалидами и теми, без кого никак не обойтись в разоренном хозяйстве страны. А молодых еще поджидал затаившийся Дальний Восток. В город прибывали части, воевавшие на Карпатах, в Польше, Венгрии и Чехословакии, на переформирование. Львов все еще оставался на военном положении, но жизнь брала свое, упорно пробиваясь к светлому и непременно радостному будущему, как травинка между булыжниками мостовой. На улицах замелькали парочки, женщины вспоминали подзабытую горделивую походку, варили губную помаду и тушь для ресниц, шили из дефицитного парашютного шелка наряды и готовы были жизнь отдать за кусок трофейного туалетного мыла. В Народном доме, открытом для офицеров, устраивали выступления артистов, просмотры трофейных фильмов и танцевальные вечера. О буфете, обслуживавшем этот олимп городской культурной жизни, ходили легенды. Попасть вечером в Народный дом было несбыточной мечтой, и девчонкам оставалось лишь ловить волнующие звуки музыки, доносившиеся из его настежь открытых дверей.

В июле студентов отпустили на каникулы. Всего на месяц. Домой ехать было не на что, и Зойка решила подработать денег в госпитале на теплый осенний жакет. Работа тяжелая, кругом кровища, вонь, стоны раненых и… смерть. Неприглядная, не героическая, как в газетах, и беспощадная, особенно к молоденьким. Но в госпитале персонал кормили. Почти досыта. И это главное. Проворная, сельской закалки, Зойка-санитарка с утра до ночи носилась по палатам, мыла, убирала, ворочала раненых, разносила им алюминиевые миски с едой и подавала судно лежачим. Молодые ребята стеснялись ее и крыли матом сквозь слезы. Зойка не обижалась. «Старики» девку жалели и подкармливали потихоньку сахарком.

В одной из палат лежал пожилой капитан. Сильно за тридцать. Он ни с кем не разговаривал, ничего не просил и от Зойкиных услуг отмахивался, как от осенней мухи. Капитан был уже «ходячий» – костыль помогал ему сохранять некоторую независимость. Как-то Зойка вышла на крыльцо вдохнуть свежего воздуха и услышала рядом:

– Девушка, вы так похожи на мою жену… Она погибла в Ленинграде при бомбежке вместе с сыном. И у меня теперь – ни дома, ни семьи. Ну зачем я выжил?! Под Прагой долбануло… Думал, ноги оторвало… Вытащить успели из пекла… А зачем, когда их нет?!

– Не расстраивайтесь, больной, – привычно затараторила Зойка. – Вам нельзя волноваться, доктор сказал, что вам еще лежать надо. Идите в палату, а то меня из-за вас заругают. Я к вам потом приду, как освобожусь.

Зойка пришла к нему вечером и дежурно поинтересовалась, не надо ли чего капитану принести. Тот тяжело вздохнул, взял ее за руку, всю в цыпках от холодной грязной воды, и тихо спросил:

– Ты поедешь со мной? Меня скоро выписывают. Наверное, сразу демобилизуют. К родителям хочу отправиться, под Тулу. Ты не думай, я обратно на завод пойду, хоть и с костылем пока. Построимся потихоньку, хозяйство заведем, огородишко. Детей нарожаем. Вон сколько народу-то побило… Обижать тебя никому не дам и сам никогда не трону. Будешь мне вместо прежней жены, будто она и не погибла вовсе.

Зойка молчала, кусая от обиды губы. А где же то неземное, о чем так сладко мечталось в ночной тиши студенческой общаги? Где жаркие поцелуи под луной и то великое женское таинство, о чем шепчутся девчонки, где клятвы и заверения любить ее до самой смерти и носить на руках, осыпая подарками? Неужели все это – только в книгах и кинофильмах? А свое хозяйство… Она, деревенская девчонка, прекрасно знает, что это такое. Нет уж, не для того она уехала из дома, чтобы снова копаться в навозе, да всю молодость ходить с пузом, рожая одного за другим, как ее мать. Зойка подняла на капитана злые глаза, полные слез. Тот помрачнел:

– Ты не обижайся на меня. Где уж мне ухаживать-то, не мальчишка ведь безусый… Да еще и калека теперь. Прости, если что не так сказал. Не поминай лихом. Видать, тебе другая судьба поблазнилась.

А любовь неземная не заставила себя ждать. Зойка в новом шикарном жакете, купленном на рынке у белокурой, чахоточного вида польки, отправилась с девчонками на танцы. Жакет произвел впечатление: Зойку наперебой приглашали вальсировать, и она порхала, любуясь собой в огромном зеркале зала – такой стройной девятнадцатилетней барышней, зеленоглазой, чернобровой, разрумянившейся, с обаятельной белозубой улыбкой и красивыми каштановыми локонами. Объявили последний танец. И тотчас она почувствовала чью-то крепкую руку на плече:

– Вы танцуете со мной, – приказал высокий лейтенант, не дав ей опомниться и пококетничать для приличия.

Они кружились, завороженно глядя друг другу в глаза и не замечая ничего вокруг: «О, Рио-Рита!». Музыка смолкла, народ потянулся в зрительный зал. Лейтенант, не выпуская Зойкиной руки, увлек ее на последний ряд. Какой тогда шел фильм, они потом так и не вспомнили. «Это он!» – задохнулась от предчувствия неизбежного Зойка, ошеломленная боевым натиском бравого вояки, который прошел госпитальную школу скороспелых любовных утех с медсестричками. Потом он провожал ее в общежитие, и как-то нечаянно они миновали его, оказавшись вдруг в старинном особнячке, где временно разместили подчиненных лейтенанта. Квартирная хозяйка заговорщически взглянула на них и указала на дверь под лестницей. «Я делюсь с ней своим офицерским пайком, не бойся, она нас не выдаст», – шепнул Зойке лейтенант.

В каморке под лестницей стояла рассохшаяся деревянная кровать с резными спинками. Из темного угла на вошедших печально смотрела Матка Боска. В мгновение ока Зойка оказалась без жакета и юбки. «Хорошо, что догадалась надеть вместо страшных штанов “с длинным рукавом” и кургузого лифчика красный трикотажный купальник». Эту довоенную роскошь ей выдали в гимнастической секции, строго наказав не носить его вместо нижнего белья. Только она успела подумать об этом, как ее купальник взвился алым стягом над кроватью и приземлился на лампе, наполнив комнатушку причудливыми тенями. Больше их ничего не сдерживало. Их молодые сильные тела свились в кокон, упиваясь жгучей радостью обладания, и парили где-то в горних высях, забыв о войне, смерти, страданиях, голодухе и завтрашнем дне с его непредсказуемостью. У них не было общего прошлого и ясного будущего – только это пронзительное сиюминутное настоящее под чужой крышей. Щедрое изобилие неистраченной любви, ниспосланное им свыше. Дар, назначенный миллионам сердец, обрушился ливнем на тех немногих, кто выжил.