Лейтенанта звали Александром. Его призвали в августе 41-го после третьего курса энергетического института. Он коренной москвич. С Красной Пресни. На войну его провожали всем двором, надеясь, что к началу следующего семестра он вернется с победой домой. Ему повезло не погибнуть в мясорубке под Москвой – отправили на краткосрочные офицерские курсы. И вот теперь, когда он умудрился выжить в этой страшной войне и серьезно не покалечиться, отделавшись тремя ранениями, а до его дома с измученными ожиданием родными – всего трое суток пути, их часть держат здесь. Ходят слухи, что отпустят только после Нового года. А Зойка в душе радовалась тому, что ее Саша пока останется во Львове. До зимы еще много времени. Они все успеют решить… Но судьба, распалив в ней мечты о близком счастье, распорядилась иначе, полагая, что с нее и этого довольно.

В сентябре студентов отправили на практику. Закрепление теории статистики на раскисших от дождей колхозных полях затянулось на целый месяц. Ребят поселили в полуразрушенном колхозном «клубе» с наспех залатанной крышей и забитыми досками окнами ввиду отсутствия стекол. Украшенная изразцами голландка – последняя роскошь, оставшаяся от бывшей барской усадьбы, источала мертвенный холод. Для обогрева им соорудили буржуйку, и вечерами после работы вокруг нее сушили телогрейки и кирзачи. Вместо кроватей – мешки, набитые соломой. Из еды – картошка с кислым молоком и серый непропеченный хлеб с мутной похлебкой из требухи. Городские очень скоро начали болеть, но домой никого не отпускали.

Местная повариха, ленивая, неряшливая, рыхлая матерщинница с редкими сальными патлами и вечным огородным «маникюром», не баловала студентов кулинарными изысками. Утром ребята ели вчерашнюю картошку в мундире, запивая ее морковным чаем, и шли на поля, мечтая о горячей вечерней похлебке. Повариха «на работу» не больно-то спешила: дома огород, скотина, какое-никакое хозяйство – все надо обиходить, а эти городские неженки подождут. Не баре. Дежурные, которых выделяли ей в помощь, таскали воду из колодца, топили печку и отскребали песком закопченные чугунные котлы. Насмотревшись на повариху, которая орудовала у печки в исподнем, не знавшем стирки, и на то, как и из чего она «готовила», даже самые голодные не могли потом есть. Так и питались почти всухомятку. Из обещанного заработка у ребят еще и вычли за этот «полный пансион».

Наконец колхозные мучения закончились. Студентам выдали по мешку картошки, а деньги пообещали прислать в институт позже. Добравшись до общежития на перекладных, девчонки первым делом помчались в баню смыть с себя даже само воспоминание об этой «практике». В общежитие вернулись заметно похорошевшими и нарядными, вот только заскорузлые руки какое-то время придется поносить в карманах – не в керосине же их отмывать! Вечером устроили пир горой – отоварили сэкономленные продуктовые карточки, выложили на общий стол содержимое посылок от родни и даже закупили на рынке дешевого яблочного сидра. Пригласили выпить и комендантшу, чтобы посговорчивее была. Тетка пришла, грозно оглядела праздничный стол и поинтересовалась:

– А че, самогонки-то нету? Я эту кислятину-то не пью, живот с нее больно пучит. Разве что немного… Ну хоть закусю, раз выпить нету, – вздохнула она, заграбастывая тарелку с аппетитным розовым салом, нарезанным деликатными кусочками по числу участников застолья.

Девчонки раскраснелись, слегка опьянев – больше от долгожданной сытости, чем от сидра, – и завели песни. Зойка, забыв, что у нее совсем нет музыкального слуха, голосила громче всех. Ее переполняло ожидание сладостного мгновения – завтра она увидится, наконец, с Сашей! Распаленное воображение рисовало ей ликующие картины – он бежит ей навстречу, раскинув руки: «Любимая! Я не могу прожить без тебя и дня! Я твой навеки! Мы никогда не расстанемся с тобой, до самой смерти! Будь моей женой!». Он крепко целует ее (или сначала стихи, что-то любовно-восторженное из полузапрещенного Есенина?), заключает в объятия (что, прямо на улице?), и они бегут, бегут (куда? а, неважно куда) … в комнатушку под лестницей. А может быть, прямо в ЗАГС (не забыть бы паспорт захватить на всякий случай)? Но ему, наверное, сначала надо к своему генералу, получить разрешение? Как-то ведь женятся военные? Ой! А что надеть-то?! Зойка очнулась от своих грез. Кругом тишина. Девчонки разошлись. Ночь на дворе. Все – завтра. Она так решила.

Кое-как высидев последнюю лекцию, Зойка выпорхнула из института и торопливо зашагала в сторону Сашиной службы. Прежде она не осмеливалась туда приходить, но ждать до вечера, надеясь встретить его на танцах в клубе, где они обычно бывали с ним, у нее не было сил. Вот и знакомые железные ворота с красной звездой. На КПП молоденький солдатик не мог взять в толк, кто ей нужен. Он что-то тараторил по-украински и наконец сумел объяснить, что часть расформировали недели две назад в связи с демобилизацией. Из старослужащих никого не осталось. Сейчас здесь одни новобранцы. Нет, начальство он вызвать не может. И ей туда тоже нельзя. Не велено никого пускать. Ну, что ж, оставался еще особнячок, где квартировал Саша. Может, он оставил для нее письмо у хозяйки? Конечно, как она сразу не догадалась, глупая! Вспыхнувшая надежда быстрее ветра помчала ее к их гнездышку. Звонок не работал. Зойка робко постучалась.

– Здравствуйте, пани! Вы не знаете, где сейчас Саша? Куда он уехал? – спросила она с дрожью в голосе. – Может, он мне письмо оставил? Вы меня помните? – хваталась Зойка за последнюю соломинку.

Открывшая дверь женщина смотрела на нее молча, делая вид, что не узнает.

– Нэт, нэт. Я ничто нэ знаю. Никаких Саша здэсь нэт никогда, – твердила она, надменно поджав губы и окидывая пришедшую кацапку взглядом, в котором смешались жалость и презрение, сочувствие и злорадство: «Так и надо этой холопке, не будет таскаться по чужим постелям».

Но женское сердце хозяйки, все еще помнившее первый жар своей юности, оплакивало вместе с этой дурочкой ее незадачливую любовь, подрубленную на корню легкомысленным лейтенантом. Хотя и Сашу понять можно: у него, молодого и сильного, вся жизнь впереди – учеба, работа, карьера. Ему еще рано вешать себе на шею семью. И любовь не пройдет мимо него. Сколько прекрасных юных дев на его родине будут добиваться благосклонности такого бравого молодца!

– Пани, голубушка, может, хоть записочка где завалялась? Не мог же он так просто уехать?

– Мог, – безжалостно заявила «пани». – С мужчинами это бывает. С глаз долой – из сэрдца вон. Так говорит ваш пословица. Нэ плачь. Все пройдет.

Зойке показалось, что она умерла. В голове стеклянно звякнуло, сердце рванулось к горлу, на мгновение замерло и ухнуло вниз. Ноги пошли куда-то сами. Она равнодушно смотрела на себя, скукожившуюся от невыносимого горя, будто со стороны. За что с ней так? «Милый, что тебе я сделала?» Вот и она теперь узнала, как мучителен этот вопрос, который задают своим любимым тысячи покинутых женщин на Земле. Вопрос, на который нет ответа.

Девчонки в общежитии жалели ее, старательно скрывая невольное злорадство, – чужое счастье всегда глаза застит. Зойка по-прежнему ходила в институт, сидя истуканом на лекциях и ничего не воспринимая. Ей вдруг все опротивело – и сам город, такой высокомерно-западный, несмотря на разруху, и институт с чертовой статистикой, от которой с души воротит, и общага с этими ехидными дурами. Даже небо, недоброе, в тяжелых рыхлых тучах, норовило расплющить ее без всякой жалости. Но не возвращаться же домой, на Урал!? Нет! Она еще всем докажет! Она добьется своего! Что именно докажет и чего добьется, Зойка не уточняла. Какая разница? Добьется, и все тут! Они все еще от зависти лопнут!

Зима во Львове – одно название, слякоть и морось. Не то что на Урале. Впереди замаячила неотвратимая сессия, не оставляя Зойке времени на жестокие страдания, которые так сладко было мусолить перед сном. Незаметно подкрался Новый год. Зачеты – зачетами, а предпраздничная суета не обошла и ее стороной. Студентки мастерили себе немыслимые наряды из подручных материалов: в ход шли даже пыльные довоенные шторы, те еще, из буржуйской жизни старинного особняка, в одночасье превращенного новой властью в студенческое общежитие. Зойка, поддавшись общему гону, критически взглянула на свои немногочисленные одежки и решительно взялась за ножницы. Шедевр деревенской портнихи, который ей дома «справили» на восемнадцатилетие, лишившись широких длинных рукавов и глухого ворота, превратился с помощью газовой косынки в декольтированное вечернее платье с воланами по подолу.