– Лучник Танкварт, шестнадцати лет от рода, сын ювелира с Аранских гор, без определённого места жительства, ты обвиняешься в краже серебряной статуэтки весом в одну марку. Признаёшь свою вину?

– Нет, – ответил Такко.

– Могут ли хотя бы двое уважаемых граждан Эсхена подтвердить твою невиновность?

Такко покачал головой.

– Всё ясно. Обвиняемый не признал свою вину и приговаривается к трём годам горных работ. Суд окончен.

Такко рванулся было протестовать, но слова застряли в горле. Да и как объяснить, если пропавшую вещь нашли в его мешке? Маркграфа и его слугу здесь все знают, а Такко – бродяга без роду и племени. Никто даже слушать его не будет. Как глупо вышло! Угораздило же вляпаться, когда они с Вереном должны были навсегда покинуть этот город, будь он проклят!

Ночь в камере прошла без сна. Мешали жара, мухи, храп и перебранки стражников, а больше всего – мысль, что Верен уже милях в десяти от Эсхена. Такко в отчаянии ударил кулаком стену и едва подавил стон, содрав кожу до крови. Три года горных работ! Легко отделался, за кражу у знатной особы можно получить и десять; судья явно пожалел мальчишку, даже не стал вырывать признание под пыткой. Но, боги, три года! Кем он выйдет с имперских рудников?..

Такко от души проклинал Дитмара, а больше – самого себя. Этакому разине не то что статуэтку, всю коллекцию можно было подкинуть. И не заметил, дурень, что мешок потяжелел на целую марку! Теперь уже ничего не докажешь. За Дитмара будет свидетельствовать весь город, а за него – разве что Кайса могла бы, но не посмеет. И правильно сделает.

Под утро Такко задремал, сидя у стены и положив голову на руки. Разбудило его громыхание ключей и лязг замка. Его отвели обратно в зал, где проходил суд. Он брёл, не разбирая дороги, но разом очнулся, услышав знакомый голос:

– Исключительно честный молодой человек… несомненно, ошибка… пораскиньте мозгами!..

Маркграф Оллард возвышался над судьёй, как часовая башня над приземистым домиком. В руках он держал злополучную статуэтку. Увидев Такко, приветливо улыбнулся, поманил к себе и протянул пропавшую вещь.

– Ты говорил, что ты сын ювелира. Умеешь определять серебро на вес?

– Конечно, – кивнул Такко. Взял статуэтку и, едва взвесив её в руке, удивлённо поднял брови и нерешительно взглянул на маркграфа.

– Она пустая внутри, – кивнул Оллард и снова повернулся к судье. – Я купил её не ради ценности, а из интереса. Не думаю, что сын ювелира мог украсть вещь, в которой нет и четверти марки! Да и продать её невозможно, на дне наше родовое клеймо. Боюсь, о городе Эсхене пойдёт дурная слава, раз те, кому доверено вершить правосудие, не удосуживаются проверить слова обвинителя, пусть даже его хозяин и носит высокий титул!

Пока судья бормотал извинения, бросая убийственные взгляды в сторону стражников, Такко вернули вещи. Кошель, ясное дело, был пустым, зато инструменты не пострадали. Такко уже собрался к выходу, когда маркграф остановил его.

– Я твой должник, – сказал он, – и желаю хотя бы частично возместить ущерб, понесённый из-за излишнего рвения моего слуги. Твой друг наверняка покинул город, и потому…

– Благодарю вас, господин маркграф, но мне нужно спешить, – быстро сказал Такко. – Не беспокойтесь об этой досадной случайности. Всё в порядке. Благодарю вас за помощь.

Он коротко поклонился ему и судье и почти выбежал на улицу. Старый Гест мог и отложить отъезд. Быть может, он ещё успеет покинуть Эсхен с обозом.

Хозяйка, верно, увидела его издали и, когда Такко подошёл, ждала у ворот, скрестив на груди руки и плотно сжав губы. Под её тяжёлым взглядом он поднялся в комнату, которую две недели делил с Вереном, и убедился, что друга и след простыл. Сунуть в мешок немногие оставшиеся вещи и закинуть на спину оружие было недолгим делом. Хлопнула дверь, громыхнул засов на калитке, и Такко оказался на улице.

Вечер застал Такко на берегу реки. Работу и жильё ему было не найти. Слухи распространялись по Эсхену быстрее пожара, и было трудно понять, в чём бóльшая вина Такко: в том, что умудрился попасть под суд или что посягнул на единовластие Дитмара. Со слов хозяйки он знал, что старый Гест ушёл вчера вечером, Верен с ним, и было поздно догонять их. Кошель был пуст. Продавать было нечего. О луке речь не шла, а остального добра было всего ничего: сменная рубаха, поношенный плащ да нехитрый лучный инструмент с разными дорожными мелочами, который можно было сменять разве что на кусок хлеба. О том, чтобы добраться до Нижнего Предела без еды и денег, и думать было нечего. Мысль о Кайсе Такко выбросил из головы сразу – просить у неё ночлега и ужина он точно не станет.

В подступающих сумерках была отчётливо видна башня замка, возвышавшаяся над лесом за деревней. Толстые стены и узкие окна-бойницы наверняка видели немало сражений. Последние лет двести в Империи царил мир, и по всей стране строили совсем другие замки – полные света и воздуха, с высокими стрельчатыми арками, которые чудом держались на тонких колоннах. Но замок Оллардов был из старых, заставших времена, когда молодая Империя мечом и золотом расширяла свои земли. Такко отчаянно хотелось там побывать, но три серебряные марки за месяц необременительного труда были слишком заманчивым предложением, чтобы за ним не крылось какой-нибудь подлости.

За спиной послышался шорох. Такко обернулся и увидел пожилую лавочницу, у которой они с Вереном пару раз покупали овощи. В руках у неё болтались два деревянных ведра. Пустых.

– Напугала? – хихикнула старушка. – Посторонись-ка, дай воды набрать.

– Отчего не на колодце? – спросил Такко, забирая у неё вёдра. Вода под мостками разбежалась кругами, разбив отражение облаков.

– А зачем мне такой крюк делать? Дом-то – вон он! – указала старушка на белёные стены, видневшиеся сквозь прибрежные заросли. – Этой тропинкой и ходим, мать моя ходила, и бабка, и внучки мои будут ходить.

– Я донесу, – Такко подхватил вёдра. Ему не хотелось снова оставаться одному.

Вот ведь как бывает – живёт человек шесть десятков лет на одном месте, топчет одну и ту же тропу. Ни за что не желал бы Такко себе такой жизни, но неудачи последних дней заставили его остро ощутить своё одиночество. Скоро уважаемые жители Эсхена потянутся из трактира по домам, в деревнях вернутся с полей работники, даже путники на дорогах остановятся на ночлег. Один Такко останется без ужина и компании, и ещё неизвестно, что хуже.

Такко не спешил, приноравливаясь к неторопливому шагу хозяйки, но стены дома приблизились быстрее, чем ему хотелось. Он с сожалением поставил вёдра на крыльце, но лавочница, быстро оглядевшись, распахнула перед ним дверь.

– Гороха наварила, одной не съесть… Мои-то в деревне на малине, – подмигнула она, и Такко понял – были бы дома вся семья, не видать ему ужина. – Что, и марграф тебя прогнал?

Такко мотнул головой. Задумался, как бы лучше ответить, но старушка уже стучала утварью у печки и говорила сама – верно, соскучившись по слушателям:

– …Дочка-то марграфская как родилась, так и болеет. До восьми годов в коляске гуляла. Ноги-то у неё здоровые, только силёнок совсем нет. А других детей не было…

Такко вспомнил портрет в кабинете.

– А мать жива? – спросил он.

– Жива, только из замка не выходит. Мы давно её не видали, год шестой, что ли… Рожала тяжело, а после умом тронулась.

– Откуда вы знаете? – удивился Такко.

– Да как же не знать? Лекарей-то у нас только двое, братья родные, их отец принимал меня на свет… О чём им вечерами в трактире говорить, как не о людских хворях?

В миску шлёпнулась порядочная порция разваренного гороха. От сытной еды Такко потянуло в сон. А хозяйка уже рассказывала о маркграфе:

– С малых лет всё что-то мастерил, всё какие-то ящики ему везли то с Нижнего, то ещё откуда, а в них стружка шуршит и железки брякают. Ты вот с деревяшками возишься, а он всё железки перебирал… Да что я болтаю! Гляди-ка, что покажу…