Луч, ложащийся на дома.

Паль. Поскок воробья.

Дальше можно сходить с ума.

Дальше буду не я.

Пыль, танцующая в луче.

Клен с последним листом.

Рука, застывшая на плече.

Полная лень. Потом –

Речь, заступившая за черту,

Душная чернота,

проклятье, найденное во рту

Сброшенного с моста.

Внизу – разрушенный детский сад,

Песочница под грибом.

Раскинув руки, лежит солдат

С развороченным лбом.

Рядом – воронка. Вчера над ней

Еще виднелся дымок.

Я сделал больше, чем мог. Верней,

Я прожил дольше, чем мог.

Город пуст, так что воздух чист.

Ты склонилась ко мне.

Три пополудни. Кленовый лист.

Тень его на стене.

По светлым вечерам над вешнею равниной

Витает сложный дух, и грешный, и невинный:

Цветенье всех цветов, древесных и речных,

Симфония дневных, вечерних и ночных:

Воронки хищные, оковы и альковы,

Тех тянет увядать, те расцветать готовы,

Сад веет яблоней, помелой, мушмулой,

Расцветом гибельным и свежестью гнилой.

Венерин башмачок, Змеиная забава,

Старушечья любовь, Невестина отрава,

И Волчья жимолость колышется шурша

И чутко шелестит, как Заячья душа;

Роняет серебро Асклепиев фонарик,

Ночь Африки горит, Сон разума воняет,

Сочится Похотник, и Девичий бочок

Высовывает свой ворсистый язычок.

Когда начнет темнеть, к тоскующей гитаре

Сползаются на свет таинственные твари:

Назойливый Лизун в зеленой чешуе,

С шипами по бокам, как замок Рамбуйе,

Двутелый Скалолаз, любимец Марко Поло,

Что не дает взаймы и не имеет пола;

Шипящий Оползень в подшерстии густом,

Воинственный Хвостун с развернутым хвостом,

Стыдливый Богомол, неумный Богоборец,

Чванливый Самовол, одесский Черноморец,

Икает Стрелочник, и Скользкий Простачок

Показывает свой приятный пустячок.

В сгустившейся ночи сгущая благодатность,

Созвездия горят, наглядные, как атлас:

Надменный Волопас пасет своих волов,

Надменный Рыболов считает свой улов,

Из альфы Соловья доносятся сигналы

В созвездие Свиньи, в созвездие Вальгаллы,

И глазом золотым косит небесный Кот,

Как робко всходит Мышь на темно-синий свод.

Суровый Программист стучит по звездной клаве,

Пугливый Аферист ползет по Сверхдержаве

На Вышний Волочок, а Нижний Волочок

Почесывает свой квадратный пятачок.

Ах, только человек средь этих дивных всячин

Так безнадежно зол, так грустно озадачен,

Так поглощен собой, самолюбиво слеп

И так цепляется за свой прогнивший склеп.

Среди небесных див, красилен, пивоварен

Так редко счастлив он и так неблагодарен –

И непонятно, в чем наш первородный грех:

Не то мы проще всех, не то сложнее всех.

Автобус междугородный, вечерний или ночной,

Его контингент голодный, ничейный и сволочной,

Бездомный и беспородный, свободный и несвободный,

Садовый и огородный, плодовый и овощной.

Грейхаунд набит грехами, и два его этажа

Качаются, громыхая, подпрыгивая, дрожа.

Грейхаунд набит бомжами, подростками,

что сбежали,

…ми[3], которых прижали, и хиппи грязней бомжа.

В России такие едут в ЛИАЗе по вздыбленному шоссе,

По Черни, по Черной Грязи, на Каме или Чусе,

От Велеса до Сварога, от Бога и до порога, –

Но в Штатах таких немного, а наши такие все.

В России зима и лето, Находка и Краснодар

Толкают тебя вот в это, влекут тебя под удар,

Толкает каждое слово, и Выхино, и Коньково,

А здесь дойти до такого – потребен особый дар.

Среди отмеченных даром сидит с печальным мальцом

Бабенка с еще не старым, но часто битым лицом –

Спасается ли от обыска, торопится ли из отпуска

Иль просто увозит отпрыска, расставшись с его отцом.

Младенец ее попискивает, стесняясь чужих ушей,

Улыбка ее заискивает, как часто у алкашей,

Чтоб даже из этого транспорта, заспанного и тряского,

Кто-то, не столь потасканный, не выкинул их взашей.

Но стоит кому-то искоса взглянуть на ее дитя,

А может, в порядке искуса, конфету сунуть шутя, –

В ней тут же изобличится затравленная волчица,

Орлица, стальная птица неведомого литья!

Чуть кто-то тронь ее дитятко – желая ей же помочь, –

Какого бы визга дикого наслушалась эта ночь!

Бывают такие полночи, в каких не бывает помощи:

Проходишь, держась за поручни, запомнишь – и тут же прочь.

Так вот, мой ангел-хранитель, под чьей корявой рукой

Спасается сочинитель, – я думаю, он такой.

Вы локтем его толкаете. Он как бы всегда в нокауте,

Он как бы всегда в Грейхаунде над черной ночной рекой.

Он вечно меня таскает по разным материкам,

Нечасто меня ласкает и часто бьет по рукам,

Одежда его замызганная, улыбка его завистливая,

Он смотрит на всех заискивая, как сука в глаза волкам.

Меня он колотит на людях, чтоб меньше лупил другой,

Скользит на московских наледях кривой своею ногой,

И то – с какого бы горя я видел нечто другое?

Изгоя в стране-изгое спасает ангел-изгой.

Но если какая-то цаца нынче же или впредь

Захочет ко мне прикасаться или как-то не так смотреть,

Прельстившись бедностью этою, – ох, как я вам не советую!

Лучше б вам не рождаться или сразу же помереть.