Я посмотрел на Ариадну и, почувствовав, как слезы подступают к горлу, поспешно приказал:
— Все могут удалиться!
Зала Лабриса быстро опустела.
Я взял Ариадну за руку:
— Пойдем, дочь моя…
Вести разносятся по дворцу быстро. Придворные уже толпились в коридоре, с бесстыдным любопытством глазея на Ариадну. Она прошествовала мимо них, не накинув на голову покрывала, прямая и гордая, как богиня.
Но едва царевна оказалась в своих покоях, силы оставили ее. Закрыв лицо руками, она со стоном раненой львицы осела на пол. Я опустился рядом с ней на колени, глянул в перекошенное яростью лицо, и мне показалось, что сама Мегера, неукротимейшая из эриний, сидит передо мной.
— Прокляни его, отец!!! — воздевая к небу сжатые кулачки, выкрикнула она, глядя на меня воспаленными, сухими глазами. — Прокляни этого ублюдка гефестова недоноска и трезенской суки! Чтобы ему не доплыть до родного берега! Чтобы он достался на потеху финикийским пиратам!!! Пусть они позабавятся с ним вволю и напоследок затолкают редьку в его порванную задницу! Чтобы его оскопили в далеком Баб-или и приставили прислуживать раскормленным касситским бабам!!! Пусть мореходы во всех портах, спросив, где можно найти шлюху подешевле, услышат в ответ: тебе нужен Тесей!
Я и не думал, что моя, всегда сдержанная, дочь могла так браниться, и растерянно молчал. А она продолжала, временами судорожно, со свистом, втягивая воздух:
— О, Геката, моя многомудрая, ужасная мать! Услышь свою жрицу! Дай мне насладиться видом его позора! Я не хочу для него мучительной смерти, я молю: пусть бесчестье будет ему карой! О, Афродита! Путь он узнает, что значит любить и быть покинутым! Да потеряет сын афинского козла самое дорогое, что есть у него! Пусть все женщины, с которыми он разделит ложе, принесут ему лишь несчастья и страдания!
Она бесновалась, раздирая ногтями лицо, рвала волосы и одежду, колотила кулаками по полу — и не пролила ни единой слезинки.
Лучше бы она плакала! Мне становилось жутко, когда я слышал ее проклятия. Я слишком хорошо помню свою одержимость эриниями и знаю, как гневные богини съедают душу. Но что я мог сделать? Лишь терпеливо сидеть рядом, вслушиваясь в ее бессвязные речи. Постепенно я стал понимать, что же произошло на берегу Дии.
Бежав с Крита, на островах, подвластных мне, афиняне выбирали для ночлега пустынные побережья и малозаметные гавани. И на Наксосе-Дии стали в укромном месте. Мою дочь рано сморило сном. Ариадна не могла понять, почему суета сборов не разбудила ее. Может быть, вечером Тесей примешал в питье сонного отвара? Или причиной тому была усталость и палящее солнце?
Она не знала, почему с ней обошлись, как с простой заложницей. Еще вечером Тесей был с ней приветлив, а утром, проснувшись, Ариадна увидела лишь парус в море. Поняв, что ее бросили, моя дочь решила вернуться в Кносс и во что бы то ни стало покарать Тесея.
Я смог понять: афинянин не хотел ее смерти. Он оставил ей пищи и питья на несколько дней, не подумав, что моя дочь никогда надолго не покидала дворца, и даже если это случалось, целое полчище служанок неотступно сопровождало царевну. Может быть, мужчина бы не погиб в лесах Дии, но неопытная женщина?!! По счастью, Ариадне повезло.
Она собралась, было, разжечь костер и набросать в него сырых веток, чтобы дым привлек внимание проплывающих кораблей, но вовремя одумалась: мореходы могут продать красивую молодую женщину в рабство. Тогда Ариадна решила, взяв пищу и воду, двинуться вглубь острова.
Трудно сказать, что могло ждать ее там, но в первый же день она набрела на алтарь Диониса, и бог позаботился о ней. Она так и сказала: "бог". "Да, воистину, Бромий был посланником моего филетора", — подумалось мне.
Прошло много времени, прежде чем Ариадна, излив свою ярость, заплакала, бессильно упав на пол. Я не мешал ей. Потом, когда она изнемогла, сам помог ей избавиться от тесного пояса, юбок и туники, уложил в постель, принес воды напиться, сел рядом и поглаживал ее по голове, пока моя несчастная дочь не уснула.
Дионис Лиэй. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)
В свои покои я вернулся совершенно разбитым. Явившийся на мой зов раб подал мне кубок с неразбавленным вином. Я сделал пару глотков, опустился в кресло и закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Хорошо, что сегодня не будет жертвоприношений и пира.
Вряд ли богам есть дело до Ариадны и Тесея. Нет ничего удивительного в том, что случилось — ни в том, что Ариадна влюбилась в Тесея, благородного, царственного мужа, отважного героя, готового бесстрашно принять смерть ради своего города; ни в том, что он, будучи в смертельной опасности, ухватился за любую возможность спасти себя и своих людей… Разве мне не приходилось поступать так же — там, под Нисой? Разве я не счел недостойным воспользоваться любовью Скиллы и бросить ее, едва утерял в ней нужду?
А на месте Тесея я бы тоже не взял Ариадну в жены. Каково жителю Аттики терпеть в доме властолюбивую и мстительную критянку? Да и моей дочери было бы с ним плохо… Видел я таких мужей на своем долгом веку… Да вот хотя бы — его сородич, Дедал. Мне всегда было жаль его Навкрату, как бывает жалко птиц, которых держат в золотых клетках. Там они не ведают нужды ни в корме, ни в питье. Ими гордятся, их любят. А вот летать в клетке нельзя.
Скольких достойных мужей отвергла Ариадна, чтобы броситься в объятия к этому Тесею…
Кто-то вошел… зашелестел завесой у входа. Я оглянулся — распорядитель Дисавл. Ах да, разумеется, мне еще надлежит побеседовать с Бромием…
Кинув короткий взгляд на клочок неба, видневшийся в световом колодце (солнце, судя по всему, уже близилось к закату), я распорядился об ужине и подарках, которыми намеревался оделить гостя, и, едва брадобрей привел меня в порядок, велел подавать угощения и звать почтенного Бромия.
Тот не заставил себя ждать. Омытый, умащенный, облаченный в новую бассару с широкой вышитой каймой, он спокойно прошествовал к столу и, почтительно приветствовав меня, опустил свое грузное тело в дорогое кресло. Наверное, так же невозмутимо, по-хозяйски, усаживался он за столы простых крестьян Наксоса на деревенских праздниках. Раб наполнил наши кубки и положил перед нами куски мяса.
— Восславим же Гестию, хранительницу моего очага, и великого бога Диониса, могучего и всевластного, — произнес я, совершая щедрое возлияние. — Я пожертвую твоему святилищу богатые дары. Но сейчас, жрец Бромий, сын Семелы, я хочу наградить тебя. Ты вернул мне сокровище, которое я ценю дороже собственной жизни.
Дисавл неслышно поднес мне золотые браслеты и каменный кубок работы самого Дедала, один из наиболее любимых мною, с изображением Лиэя, играющего с кошкой. Я протянул дары жрецу. Он с достоинством поклонился:
— Такие сокровища пристало преподносить богам и царям, — произнес он. — Весть о твоей щедрости, как и о том, что ты умеешь быть благодарным, Минос Зинаид, достигла даже дальних пределов Ойкумены! И теперь я вижу, что и за малую услугу ты платишь щедро, словно не земной владыка, но небожитель, равный по богатству самому Аиду Плутону.
Бромий осторожно взял в руки кубок, увидел резьбу и с удивлением поднял брови:
— Клянусь моей матерью, Дионис здесь — как живой!!! Кто же тот искусный мастер, не сам ли Гефест?
— Его зовут Дедал, — заметил я.
— Дедал Афинянин? — удивился жрец. — Как удалось ему сотворить этот кубок? Он никогда не видел Диониса таким. Ему это не дано. Ты, великий анакт, должно быть, стоял за его спиной и направлял его руку.
— Почему ты решил? — усмехнулся я.
— Потому что ты из тех, кто может разглядеть этот лик моего бога, — невозмутимо ответствовал Бромий. — В тебе есть что-то от Орфея, сына Аполлона. Он говорил мне о светлом юноше, стройном и сильном, словно виноградная лоза. Остальные видят или могучего мужа, или изнеженного юнца, или вовсе развеселого и буйного сатира, толстого, как винный мех.
