— Асклепий!!! Не ходи этими путями! — схватив его руки, прошептал я. — Они прокляты Зевсом и Аполлоном, нашим владыкой и отцом твоим.

Асклепий упрямо покачал головой, и я понял, что он не свернет с избранной дороги.

— Смерть — часть жизни, Минос. Но мне дано знать только одну половину пути, тебе — только вторую. А возрождение несет тот, кому известны обе. Ты должен научить меня, Минос! Прости, что я пытался познать твою душу тайно, как вор и насильник. Разреши мне…

— Не надо, Асклепий! — воскликнул я и, охваченный отчаянием, сполз на пол с ложа и обнял его колени. — Ты не знаешь, с чем связался! Мне это дано по рождению, от отца и матери! Тебе — нет. Ты убьешь себя!

— Я открою тебе свои тайны взамен! — глаза Асклепия стали безумными. — Тайны жизни…

Боги, знающие сердце мое! Любил ли я кого-нибудь сильнее, чем его?

Афродита, даровавшая мне эту любовь, научи, как её спасти!!!

Пусть он не любит меня!

И никогда не поймет!

Пусть ему нужно от меня только моё проклятое знание!

Мне не важно.

Только это и есть любовь!

Все остальное — морок.

И сразу пришло решение. Благодарю тебя, Афродита Урания, благоволящая мне!

Я растянул губы в змеиной улыбке.

— Что ты можешь дать мне из того, что я сам не знаю, Асклепий? Ты опоздал. Я уже обрел собственные знания о жизни. Дорого заплатил за них: болью, потерями. Может, ты предложишь мне свою любовь, Асклепий? За это я поделюсь с тобой знаниями о смерти.

Неужели согласится? Ну что же, тогда эта продажная тварь может сдохнуть, вместе с той любовью, которую я так лелеял в своей душе. Значит, он её не стоит.

Асклепий, к моей радости, вспыхнул и просто испепелил меня взглядом… Уж не знаю, чего в этом было больше: стыда или гнева. Он перекатил желваки на скулах, а потом с трудом выдохнул:

— Это низко, Минос!

— Да или нет? — не уступал я.

— Нет, — он ответил негромко, кажется, даже слегка улыбнувшись. Но меня эта его кротость не сбила с толку. Ответ был окончательный, и дальнейший разговор терял всякий смысл. Знакомо мне упорство приветливых и мягких с виду людей. Отказал мне, царю…

Как бесстрашен ты, мой возлюбленный! Мог ли тебя смутить царский гнев, если и расправы богов ты не боишься?! Или ты уже настолько успел понять меня, что и мысли о возможной немилости моей у тебя не возникло?

Я тяжело встал. Окликнул Главка. Тот примчался на мой зов, как щенок.

— Асклепий говорит, ты не способен стать прорицателем. Нет смысла терять время. Ты вернешься во дворец сегодня же. Иди, собери свои вещи.

Главк радостно улыбнулся и, поспешно поклонившись мне, умчался в соседнюю комнату. Я слышал, как радостно напевает он:

— Домой! Домой!

Главк скучал здесь. Сердце его просилось на судоверфи, на учения воинов, к Итти-Нергалу. Я посмотрел на Асклепия. Он все сидел, молча. Я тоже не стал с ним говорить. Больно было оставлять этот дом, но я навсегда захлопнул для себя его двери. Когда Главк собрался, Асклепий поднялся меня проводить, как полагается хозяину. Мы даже улыбнулись друг другу, чтобы соблюсти приличия. Эпиона, возившаяся во дворе, оставила свою работу и тоже подошла проводить меня. Уж не знаю, как эта женщина поняла, что произошло между мной и её мужем, но впервые за время моих посещений она улыбнулась мне искренне и благодарно.

Наутро Асклепий уехал с Крита, ничего не забрав из моих подарков. Я прибыл проводить его — в чужих носилках, чтобы никто не догадался о моем присутствии в гавани, и, скрывшись за занавесками, глядел, как восходит Асклепий с семьей на корабль. Закусив до крови губу, беззвучно плакал. Афродита, пресветлая богиня, прими мой дар! Я сам оттолкнул своего любимого, чтобы спасти безумцу жизнь.

Впрочем, разве есть спасение от самого себя?

Нити в руках мойр

— Смерть?.. Но разве он может умереть, отец? — Так всегда говорят о тех, кого любят. Никос Казандзакис

Пария. (о. Парос. Восьмой год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Весов)

Возгласы, доносящиеся в палатку, свидетельствовали: мы приближаемся к гавани Пароса. Мой брадобрей и банщик, Мос Микенец, круглолицый, улыбчивый, вальяжно неторопливый и одновременно проворный раб лет тридцати, встревожено глянул на меня, понимая, что времени у него осталось немного. Я слегка улыбнулся ему: не было еще такого, чтобы Мос задержал своего анакта и заставил ждать людей, встречающих меня на берегу. Тем более, он уже закончил колдовать с моим лицом и сейчас укладывал локоны. Мос поклонился и продолжил свое занятие.

Корабль подходил к берегу, когда он припудрил серебряной пылью тронутые сединой волосы на висках и лбу, отошел, оценивающе посмотрел на творение своих рук и, оставшись довольным, с поклоном протянул мне зеркало. Я мог бы и не смотреть. За всю свою долгую жизнь у меня не было более искусного брадобрея, который, к тому же, обладал еще и мастерством банщика. Я все время поражался, как эти сильные, крепкие, короткопалые руки способны не только без устали разминать утомленное тело, но и создавать совершеннейшую красоту при помощи сурьмы, пудры, румян, притираний и каленого прута для завивки. Ему не требовалось подробно растолковывать, как я должен выглядеть. Он, словно художник или скульптор, каждое утро создавал облик богоравного царя, сообразный моменту.

Сейчас я выглядел достойным сыном Зевса, величественным, милосердным, щедрым. И счастливым мужем божественной супруги. Таким знали меня на Паросе.

Восторженный гул голосов донесся до моего слуха. Жители ликовали, встречая меня. Сначала нестройные, выкрики постепенно сливались, и я уже мог разобрать слова:

— Ра-дуй-ся, а-накт Ми-нос!!!

— Сла-ва бо-го-рав-но-му Ми-но-су!!!

Я любил этот каменистый небогатый остров, на котором меня впервые назвали царем, и в конце каждого Великого года моего правления, объезжая подвластные мне земли, начинал свой путь с Пароса. Было ли мое царство могущественно и грозно или, как сейчас, слабело и крошилось, словно пересохшая пресная лепешка, но здесь меня любили и считали почти богом. А еще я любил Парию. Они похожи друг на друга — земля и ее хозяйка. Поля Пароса неплодородны, и тело Парии сухо и жестко, стан тонок, словно у девочки-подростка. Кожа и волосы ее белы, как мрамор, которым так богата эта земля. Обликом она схожа с миртом, чья прелесть не бросается в глаза, но, вглядевшись, ты невольно поражаешься изяществу этого колючего, жестколистного кустарника, столь обильного в горах Пароса. Такова моя божественная жена.

О, Афродита Анадиомена, как же я по ней соскучился!

Мой "Скорпион" мягко ткнулся выступающим вперед килем в песчаный берег. Нергал-иддин, наряженный по случаю торжества в алый мисофор, начищенный до зеркального блеска шлем со страшным косматым гребнем и усаженный позолоченными бронзовыми пластинами доспех, ужасный и грозный, словно Арес, распахнул завесы в моей палатке.

Я вышел из прохладного лилового полумрака, сощурился на солнце. Бывают перед самым началом зимы такие ясные, умиротворенные дни, когда Гелиос уже умеряет свой яростный нрав, и дает свет и тепло, но лишь согревает, а не палит нещадно. Радостный день, под стать моему сегодняшнему расположению духа.

Я окинул взглядом затопленный пестрой людской толпой берег, вскинул руку в приветственном жесте.

— Ми-нос! Ми-нос! Ми-нос!!! — надсаживалась в восторге толпа.

Напротив моего корабля возвышался раскрашенный в алое и золотое паланкин владычицы Парии. Красные занавеси трепетали на ветру, словно языки пламени. Сама хозяйка острова стояла рядом, похожая в белоснежных одеяниях на статую, искусно вырезанную из мрамора. Увидев меня, она плавно изогнула девически-тонкий стан в изящном поклоне. Басилевс Пароса Эвримедонт, его братья Нефалион, Хрисей и Филолай — высокие, чернобородые, с могучими руками, оплетенными синими венами и покрытыми густой, курчавой шерстью, звероватые, настоящие титаны — и обликом, и по нраву, но столь горячо любимые мной, державшиеся на почтительном расстоянии от своей божественной матери, тоже согнули могучие спины.