Ароматные притирания, корона на голове, пир. Бесконечные возлияния в честь благосклонных к нам олимпийских богов. Вода в моем золотом кубке даже не подкрашена вином — я отвык от вина и пьянею от пары небольших кубков хуже, чем мальчишка. Похвалы басилевсам, награды и подарки. Славословия Миносу, сыну Зевса, возродившему былое величие Крита, посрамившему мятежников, укротившему гордых.

Цветы, перед тем, как завянуть, пахнут особо сильно… А запах трупа, уже тронутого тлением, но еще не имеющего очевидных признаков разложения, некоторые принимают за аромат благовоний…

На площади перед лабиринтом пируют воины. Я приказал не жалеть для них ни мяса, ни вина.

Головная боль, раздирающая виски.

Я должен досидеть до конца этого пира. Я досижу.

Потому что это последний мой пир.

Я так решил.

Эвмениды, которые владели моей душой, изглодали ее, как яблоко. Осталась лишь червивая сердцевина.

Я не хочу жить жалким огрызком.

И на этот раз мне ничто не мешает уйти.

Да, царство мое умирает, но смерть его наступит не скоро. Вырванная из рук Зевса победа даст моему наследнику безбедно править еще три-четыре девятилетия. Не все обладают дальновидностью покойной Пасифаи. Для толпы я уйду победителем, смирившим мятежников.

Да, я знаю, что проиграл.

Самоубийство — это всегда слабость. Но я устал быть сильным.

О, милосерднейший из богов, Танатос, несущий смерть, приди ко мне, забери мою душу!

О, гостеприимнейший из хозяев, Аид, которого напрасно именуют ужасным и ненавистным, распахни передо мной двери твоего дворца, сверши свой суд без жалости!

За свою жизнь я причинил немало зла людям.

Мне приходилось перечить богам и кощунствовать.

По моему приказу поднимали руку на слабого.

Я не раз бывал причиной слез и недугов.

Я убивал, и убивали по моему слову.

Немало людей скажут обо мне: "Он был причиной моих страданий!".

По моему слову истощены припасы в храмах Бритомартис. Я запрещал жертвы и лишал владык острова их доли, унижая одних богов перед другими.

Я, Минос Старый, Критский скорпион, прелюбодей и сквернослов.

Как видишь, я не безупречен. Хвала мойрам! Мне не попасть в Земли Блаженных и не наслаждаться бессмертием рядом с праведниками.

Дай мне, о справедливейший, глоток из сладостной Леты, несущей забвение.

Подари мне спасение от самого себя!!!

Нить Ариадны

Смерть — врата в бессмертие. Других нет. Никос Казандзакис

Что есть человек, если не игрушка в руках богов?

Что есть наша жизнь, как не бессмысленная суета? К чему эти страсти, сомнения, страдания и ничтожные радости?

Что есть сила, как не сон, забавляющий глупцов?

Что есть мудрость, как не осознание собственной слабости?

Что есть счастье, как не смерть?

Смерть, не подобная ни запаху лотосов, ни дуновению свежего ветра в жару, ни благостному опьянению, ни объятиям любимого. Полное забвение того, что было жизнью.

Счастье — это не-жизнь…

Болото засасывает меня, я по самое горло увязаю в зловонной трясине. По цвету и запаху она напоминает свернувшуюся сукровицу, и мириады мух кружатся над ней. Рядом — только плакучая ива, хилое деревце, чудом уцепившееся корнями за едва заметную кочку. Ветки ее касаются моего лица. Я знаю, всего в локте от меня — скрытая зловонной топью тропа. И если я ухвачусь за ветки ивы, они выдержат тяжесть моего сухого, маленького тела. Я могу преодолеть этот жалкий локоть, отделяющий меня от спасения. Или могу перестать барахтаться, покорно позволить зловонной трясине поглотить меня. Я ведь хотел умереть. Да, это страшная, медленная смерть. Но все же смерть. И там, под зловонной жижей, ждет меня блаженное небытие, желанное, как запах лотосов, как сладостное опьянение, как объятия любимого. Еще немного, и я не смогу поднять руку. Лишусь возможности выбора — жить или умереть. Меня победили, я устал бороться. Еще немного…

Со дна болота с утробным воем поднимается пузырь. Жижа подползает выше, крадется к горлу, и я судорожно хватаюсь свободной рукой за ветки ивы. Трясина не хочет отпускать меня, но деревце оказывается на удивление крепким. Я высвобождаю вторую руку, цепляюсь, подтягиваюсь, перехватывая ветки. Пальцы скользят, немеют. Еще немного! Мухи залепляют глаза, лезут в рот, нос, уши. От смрада тошнит. Но я чувствую злость.

Ни за что не дам себе утонуть в этой мерзостной луже!

Там меня ждет беспамятство Асфоделевых лугов.

Еще миг назад мне казалось счастьем такое умиротворенное прозябание.

А сейчас мне стыдно вспомнить о своей слабости.

Пальцы соскальзывают, дерево угрожающе раскачивается, но я преодолеваю последний вершок и чувствую под ногами скользкую, но плотную почву. Боясь выпустить ветки, становлюсь на тропу и ощупываю ее ступней. Она чуть шире локтя. Я стою в жиже по грудь, позволяю себе немного передохнуть и осторожно, медленно двигаюсь вперед. Временами тропка ныряет в ямы, и я оказываюсь по горло в зловонной грязи.

Кажется, эта дорога никогда не кончится. Я успеваю семижды отчаяться и столько же раз обрести надежду, прежде чем глаза начинают различать вдали слабый, рассеянный свет. Он становится все явственней. Но и сил не остается. Останавливаюсь и вдруг понимаю, что если не двинусь дальше, то засну. Упаду и утону, даже стоя на твердой дороге. Бреду через силу. Надо сделать десять шагов. Еще десять. Еще немного!!!

Свет проникает через вход в пещеру, и там, за ней — чахлые кустики мирта, растущие на каменистой почве. Я выбрался.

Падаю на спину под белым тополем, деревом Персефоны. Лучи солнца пробиваются сквозь вечно трепещущие листики.

Впадаю в полудрему.

И сквозь слабый сон мне кажется, будто листики шепчут:

— Что есть наша жизнь, как не бесконечный спор с судьбой, с богами?

Что есть мудрость, как не умение принять свое поражение в этой битве, смириться с неизбежным?

Что есть сила, как не умение подняться после поражения и вступить в бой снова?

Что есть счастье, как не миг победы, когда богини судьбы, уступив, скручивают нить жизни в соответствии с твоими желаниями?

Я силен. Я мудр. Я жив…

И я счастлив, раз снова не дал себе увязнуть в этой гнили!

Андрогей. (Конец девятого года восемнадцатого девятилетия правления анакта Крита Миноса, сына Зевса. Созвездие Козерога)

Пробуждение…

Мои покои в Лабиринте. Я лежу на заботливо расстеленном на полу толстом и мягком ковре.

Из соседней комнаты доносится плавная музыка: рабыни играют на сирингах. В незатейливой мелодии слышатся слова:

— Где ты? Где ты? От-зо-вись!

Где ты? Где ты? По-ка-жись!

Играют музыкантши уже давно и непрерывно. Я чувствую: они устали, борются со сном.

Не был я в Стигийском болоте. Просто снова накатила мутящая разум тоска, когда хочется наложить на себя руки. Вот уже второе девятилетие, как меня время от времени настигает эта немочь. И я, усадив в соседней комнате музыкантов, чтобы они играли свою бесконечную, заунывную мелодию, ложусь на ковер. Вдыхая воздух полной грудью и резко выдыхая на каждый звук, начинаю беззвучно, в уме, призывать пресветлую Персефону. Так научил меня Андрогей — тогда, два девятилетия назад, когда я, свершив отмщение за его убийство, решился самовольно прервать нить своей жизни.

Тот вечер мною не забыт, хотя в воспоминаниях о нем нет ничего отрадного, только стыд и презрение к собственной слабости. Я намеревался кинжалом перерезать жилу на шее. Тогда уж точно никто не смог бы меня спасти. Вернувшись в опочивальню, велел всем оставить меня одного, дождался, когда шаги последнего слуги стихнут в коридоре…

— Отец! — голос погибшего сына заставил меня резко обернуться.

Андрогей стоял возле низенького египетского столика, на котором в изящной подставке было укреплено серебряное зеркало. Мой сын ничем не походил на бестелесную тень. Только тускло светящийся в полумраке асфоделевый венок на длинных волосах выглядел непривычно.