– Лидка просит меня продлить контракт, – задумчиво произнёс Гришка за ужином в трактире «Русское подворье».

– Какой контракт? – не поняла я.

– Ну, мы с ней, когда знакомились, договорились, что через полгода расстаёмся, без претензий и мозгокрутства.

– То есть как – через полгода? Ты что, не любишь Лиду? – я даже растерялась.

– Вот они, бабьи штучки, – вздохнул Гришка. – А я думал, что ты – мой, а не Лидкин друг.

Он выглядел действительно подавленным.

– Ну ладно, – спохватилась я. – Так что ты думаешь насчёт контракта?

– Понимаешь, у меня принцип, – отвечал Гришка, поковыряв в зубах. – Я с одной девчонкой больше полугода не встречаюсь. Это такой безобидный вроде срок, когда отношения ещё не успели развиться во что-то бытовое, рутинное… в общем, серьёзное. Когда у обоих ещё есть выбор. А мой выбор сделан давно. Я от Нинки никуда не денусь, у нас пацан растёт, так что…

И Гришка сделал рукой разрубающий жест, словно показывая, что тема закрыта.

– Ну, если выбор сделан, что ты паришься? – спросила я, пожав плечами.

Гришка сник.

– Жалко Лидку, понимаешь, – пробубнил он, опустив глаза. – Мне всегда девчонок жалко. Хоть на всех женись…

То, что он своих баб тридцати с лишним лет называл «девчонками» и, бросая на произвол судьбы, жалел, было так трогательно. Мне захотелось пересесть к Гришке на скамью, обнять его, сказать, что всё образуется и что девчонки найдут своё счастье и без его, Гришкиного, участия.

Но что-то не отпускало.

Может, обида – за Лиду, за «девчонок»? А в какой-то степени – и за себя.

– Слушай, Гриша… А ты вообще любил кого-нибудь? – спросила я.

Вместо ответа Гришка закурил и уставился в окно. Случалось, что он устремлял в пространство пустой, ничего не выражающий взгляд – и застывал, отсутствуя. И было непонятно, услышал ли он мой вопрос, а если услышал, то счёл ли его достойным ответа.

– У меня была девочка в десятом классе, – заговорил Гришка через некоторое время. – Мы встречались…

– По делу Шевченко, – не удержалась я. И сама засмеялась.

Однако Гришка, словно не заметив подколки, продолжал:

– …С пятнадцати лет. Она умерла от рака, когда нам было шестнадцать.

Бедный Гришка… А может, врёт? Он инфантилен, ребячлив – вдруг у него ещё сохранилась детская тяга к вранью, бессмысленному вранью для «приукраса»…

Я вспомнила, о чём мы врали в школе. В конце восьмидесятых подросткам не хватало острых ощущений, приходилось их накручивать. Придумать романтическую историю безопаснее, чем нанюхаться клея в подвале с дворовой гопотой. Или преждевременно расстаться с девственностью с той же гопотой и в том же подвале. Нет, это не наш метод, думали хорошие девочки, пренебрежительно косясь на невымышленную романтику девочек плохих.

Зато почти у каждой хорошей девочки любимый мальчик «разбился на мотоцикле». Иногда попадалась девочка понахальнее, у которой парень «погиб в Афганистане». Хотя к моменту вывода наших войск из Афганистана, когда там гипотетически мог быть убит последний российский солдатик, ей ещё тринадцати не исполнилось.

Кажется, я тоже что-то привирала; подробности стёрлись. Но когда мне было семнадцать, юноша, с которым я дружила, вдруг неожиданно и как-то обыденно умер от туберкулёза. И оказалось, что это вовсе не романтично – когда умирает мальчик, с которым дружишь.

– Какой ужас, – произнесла я искренне.

Не всё ли равно, врал Гришка или не врал. Он был моим другом и добивался сочувствия. И он его получал.

– С тех пор, – продолжал Гришка, – ко мне является обезьянка. И предсказывает будущее.

– Очень интересно, – проговорила я.

Может, Гришка – шизофреник? С психопродукцией, как говорят мои коллеги…

– И знаешь, Вик, что сказала обезьянка, когда ты появилась у нас? Она сказала: «Это твоя единственная девчонка. Береги её, не давай никому в обиду».

Я обошла стол, и, подсев к Гришке на скамейку, обняла его, и уткнулась в колючую щёку. Гришка осторожно положил мне руку на плечо. От его руки шло тепло, как от грелки. Мы посидели так, обнявшись, несколько минут…

– Напьёмся? – просто и незамысловато предложил Гришка.

В тот вечер я действительно напилась. На душе было тяжело. Казалось, что-то светлое и радостное безвозвратно уходит из моей жизни…

Гришка был мрачен: он жалел Лидку. А может, уже грустил по ней. Я же понимала, что наша маленькая весёлая компания в этот вечер прекратила своё существование. Гришка с Лидой к нам больше не придут. А как будут выглядеть наши посиделки втроём – я, Алексей и Гришка, – трудно было представить.

Напившись, я плакала и ругала Гришку, обвиняя в эгоизме и бесчувствии.

Потом приехал Алексей и забрал меня домой.

На следующий день к нам пришла Лида. Она искала Гришку. Я не знала, как себя с ней вести. Мало того что голова раскалывалась, так ещё и стыдно было. Словно я предала, и даже не только её, а всех «девчонок», оказавшись сообщницей Гришки. Поэтому я лишь пожимала плечами в ответ на Лидины расспросы и угрюмо кивала, когда она жаловалась на Гришкино малодушие.

Лида расплакалась.

– Я больше никогда ни с кем не буду такой самоотверженной, бескорыстно любящей, готовой на всё, – с чувством проговорила она. – Господи, как мне жаль себя, жаль эти выброшенные полгода, жаль всего лучшего, что во мне было и что он уничтожил.

Лида была неординарной, яркой девушкой и, расставаясь с мужчиной, которому она попросту надоела, умудрилась найти красивые, особенные слова.

Я не хотела отпускать её, упрашивала ещё побыть у нас. Даже Алексей присоединился к уговорам. Однако Лида не осталась. Она ополоснула в ванной заплаканное лицо, накинула на голову красный шарфик и ушла, пообещав «забегать».

По сюжету следовало бы добавить, что больше я её никогда не видела. Но это не так. Мы с Лидой сохраняли связь долгие годы. Она приезжала меня навестить, когда уже родились мои дети. Рассказала о своей семейной трагедии. У Лидиного брата погибла в автокатастрофе жена, оставив сиротами троих мальчишек: семнадцати, пятнадцати и тринадцати лет. Лида переселилась к брату, дорастила до женитьбы последнего племянника и только тогда родила сыночка – «для себя». Назвала, конечно, Григорием.

Потом мы потеряли связь друг с другом, а через много лет, случайно увидев Лиду в толпе, я отметила, что она всё такая же: круглолицая, со вздёрнутым носиком, с иронично-наивным (почти как у Гришки) взглядом, целеустремлённо несущаяся куда-то, не замечающая никого вокруг. Годы не изменили, не состарили Лиду. И слава богу.

Апрель до середины был холодный, зато к двадцатым числам наступила жара. Асфальт плавился, подошвы прилипали к нему, от перепада температур звенело в голове. Сотрудники старшего возраста, дослуживающие свой срок, спешно отбыли в отпуск и переселились на дачи.

Вечером двадцать первого апреля мы с Лёшкой навестили моих родителей. Рассказывали о чём-то, смеялись, в том числе и над шутками Гришки. Маме по нашим рассказам Гришка нравился. Кажется, с тех пор я не видела маму такой весёлой.

Папа тоже слушал и сдержанно улыбался. Он сидел на диване рядом со мной, но, как обычно, мы разговаривали мало. И хотелось повернуться к нему, сказать что-нибудь хорошее, тёплое… Но я не знала таких слов.

Я всегда завидовала подругам, которые панибратски обращались со своими отцами: называли смешными домашними прозвищами, тормошили, похлопывали по пузу или лысине. У нас дома ничего подобного не водилось. Мне бы и в голову не пришло лезть к отцу с какими-то пустяками, отвлекать от дел, и до старшего студенческого возраста я боялась его ослушаться. Потом, правда, случалось. Папа выступал против ночных дискотек и походов, требовал, чтобы я ночевала дома и приходила в девять вечера. Я же отстаивала своё право на самостоятельность с таким ожесточением, словно именно на этом походе, именно на этой вечеринке все радости, отпущенные жизнью, закончатся. Папа обижался, неделями не разговаривал со мной. Каждый вечер, появляясь дома, я видела закрытую дверь его комнаты, и невозможно было постучать, переступить порог, попросить прощения…