Поскольку я боюсь темноты, свет в нашем коридоре никогда не гаснет. Тем непривычнее было засыпать на Новый год в кромешной темноте, под стуки и стенания мужика, застрявшего в лифте на нашем этаже.

Зато в третьем часу ночи свет зажёгся везде! Заплакали разбуженные дети, зачертыхался Алексей. Наступил новый год.

– А у нас полдома вырубило, – подхватил Гришка, – но сосед-умелец присоединил провода к патрону лампочки на лестнице, и мы смотрели телевизор! В этом году ведь полгорода без лепестричества оставили, потому что телебашню, как новогоднюю ёлочку, огнями нарядили. Интересно, откуда Гришка знает, в чём причина отключения электроэнергии?

– А где мой тёзка? – вдруг вспомнил Гришка, оглянувшись на дверь детской. – Можно с ним поздороваться?

– Не надо, Гришка, – ответила я. – Спит и пусть спит.

Алексей угрюмо сопел. Я вдруг заметила, что кончик носа у него – набрякший и красный, в лучших традициях запойных пьяниц. Плохой признак!

– Эй, а где водка? – вопросил вдруг Гришка. И привстал, осматривая стол.

Оказывается, пока мы тут болтали, Алексей всё выпил.

– Хочешь водки – иди в магазин, – невнятно проговорил Алексей.

И Гришка с Галкой пошли. Я увязалась с ними, чтобы не оставаться с мужем.

…Мы обернулись быстро. Ещё на первом этаже, у лифта, я услышала странные звуки, идущие сверху. Звуки, не похожие ни на что (рёв? хрип?), непостижимым образом связывались в моём сознании с мужем. Я бросилась наверх пешком, Гришка с Галкой топали следом за мной. С каждым лестничным пролётом звук усиливался, и вот уже было понятно, что всё-таки это – человеческий голос.

На седьмом этаже двое перепуганных юных гопников и их общая девочка жались друг к другу, с ужасом глядя на огромную всклокоченную фигуру, изготовившуюся к прыжку. «Предъявите документы! – орал Алексей, разбавляя смысловой блок сообщения матом. – Ах так, ну всё, вам кобздец!» Рядом с вытаращенными глазами стояли наши соседи Лазаревы. Где-то за приоткрытой дверью женский голос причитал: «Ох, ну что же это делается?». – а сонный мужской голос бубнил: «Успокойся, мать, наверное, это кошки…»

Я успела подумать: где же Гришка со своими спецназовскими приёмами? Но Гришка, видимо, растерялся. Зато не растерялась Галка, и когда Алексей прыгнул вперёд, Галка тоже прыгнула. Гопников словно втянуло в квартиру, и Лёшкины кулаки лишь скользнули по железной обшивке. В тот же момент Галка схватила его за загривок и, согнув в три погибели, поволокла от злополучной двери вверх по лестнице. Мы с Гришкой плелись следом, и всюду на нашем пути защёлкивались дверные замки.

Дома Алексея запихали в ванную, а Гришка с Галкой, посидев минут двадцать, засобирались домой.

Вечер был испорчен. Я провожала гостей. На улице кочками лежал снег. Весной, когда он сойдёт, все увидят разбросанный по двору мусор, который не будет убран никем и никогда, и так продолжается с тех самых пор, как отменены ленинские субботники.

А впрочем, может быть, это и есть наша нормальная жизнь и для того, чтобы всё было нормально, просто не нужно приглашать гостей? Никогда. Никаких.

Жизнь после юности набирает скорость, события мелькают смазанными дорожными картинками. Я не знала такой скорости, я была не готова к ней. На меня набросились страхи. Закружили хищными птицами над заблудившимся путником. Не сказать – стервятниками над падалью. Я узнавала их при первом приближении. Удушливый, вязкий страх темноты. Головокружительный, звенящий страх высоты. И – король фобий – липкий, тошнотворный страх смерти.

В отрочестве я пыталась преодолевать свои страхи. Вместе с приятелями, стоявшими на учёте в детской комнате милиции, прицеплялась к товарным поездам, забиралась по пожарной лестнице на крыши и, обмирая, смотрела вниз, на неухоженные дворы восьмидесятых. Карабкалась на деревья, стараясь не замечать, как прогибаются и трещат подо мной ненадёжные, тонкие ветки.

Теперь каждую ночь снились и эти дворы – вид сверху, и ломкие ветки, предательски потрескивающие, и безупречно гладкий рельс, стремительно бегущий рядом с моим повисшим на подножке тельцем… А когда я поднималась на последний этаж гипермаркета, ноги дрожали и становились ватными, а руки судорожно вцеплялись в поручни.

Всё осложнилось тем, что в начале зимы ко мне попала старая, затрёпанная книга Рэя Брэдбери. Я любила старые книги, и эту принесла с помойки. Казалось, Рэй Брэдбери был мною зачитан в детстве… но только казалось. Это была книга не о путешествиях на Марс и не об антиутопических мирах будущего. Это была настоящая, сильная проза, наполненная мрачной энергетикой, мистикой (не случайно прабабку писателя сожгли, как салемскую ведьму) и философией смерти.

Особенно меня потряс рассказ «Коса», герой которого косит пшеницу в огромном поле необыкновенной косой, приводя в исполнение приговор обречённым на смерть людям. Наткнувшись на колоски своих жены и детей, он пытается схитрить и обходит их стороной. В тот же день сгорает их дом. Вернувшись с поля, он находит своих среди пепелища – не мертвы, не живы… Они просто ждут, когда он выполнит работу… и он идет её выполнять. Дымят печи концлагерей, бомбы падают на города, разбиваются самолёты. А он всё косит и косит.

Вот бы научиться так писать!

…Странные фантазии и видения одолевали в самых обыденных ситуациях и местах. Например, на эскалаторе. Куда едет встречный поток пассажиров? Зачем движущаяся лента тащит их под землю? На фарш! А они едут, спокойные, ни о чём не подозревая. А то вдруг мерещилось, что люди спускаются под землю в гробах, с безмятежными выражениями на землистых лицах.

Я чувствовала недоумение, почти презрение к этим людям; хотелось кричать: вы же знаете, что умрёте! Почему не вопите от страха, не катаетесь по земле? Почему все тратят жизнь на ерунду и никто не изобретает эликсир бессмертия?

Однажды, не удержавшись, я поделилась своими «озарениями» с соседкой Линкой Лазаревой. Пожав плечами, Линка сказала, что она относится к смерти «философски». Кажется, её удивила моя глупость. Однако то была не глупость, просто Линка была здорова, а я – нет.

За два месяца я дошла до истощения, не могла спать и есть. А когда склонялась над детскими кроватками, с ужасом вглядываясь в черты детей, я не узнавала своих мальчишек: на меня смотрели потухшие глаза двух маленьких старичков…

Когда я вспоминаю тот период, первое, что всплывает, – боль. Я чувствую её раздирающие коготки и слышу тяжёлую музыку, долбящую мозг через наушники: Rammstein, Rotting Christ, Linkin Park. Вот я бреду с баночкой алкогольного энергетика в руке. В ушах раздаются удары молотка и тревожный вой электрогитары. А перед глазами вместо снега пузырится чёрная масса…

Даже Алексей начал проявлять признаки сочувствия и тревоги, видя, что со мной творится. Он вообще стал спокойнее, поскольку его давно не трогали. Гости к нам больше не приходили. Друзей у меня не осталось.

И вдруг…

Вдруг всё закончилось так же внезапно, как и началось. Наступила весна, и она меня исцелила.

Просто однажды я проснулась счастливой. Начиналось новое утро. Из приоткрытого окна доносились жизнерадостные трели птиц. Иногда сквозь этот звукоряд прорывался странный звук – пронзительный голос, лишь отдалённо похожий на женский. Казалось, что поёт неземное существо, сирена. Достигнув звенящей высоты, исполнитель вдруг обрывал мелодию на неожиданной ноте. Я никогда не слышала ничего похожего. Не исключено, что неподалеку кто-то работал на нераспознанном мною бытовом инструменте, наподобие карликовой дрели. Но какое это имело значение? Очарование того пробуждения я помню годы спустя.

День обещал быть солнечным. Пора было будить Лёшку, чтоб отвести в ясли. Собираясь, я посмотрела на себя в зеркало. На меня взглянуло не замученное безвозрастное унылое существо – нет! Я увидела прекрасную двадцативосьмилетнюю женщину с осмысленным взглядом, с волевым подбородком. Я была хороша, как в юности! И всё вокруг было хорошо.