— Коли ж разбярет? Нам недосуг!..

— Он так приказал… недельки через две приедет…

— Нет, что ж! — сказал Краюхин, — нам не рука… Ванюха, поворачивай! Я вижу, настоящих делов не доберешься… Что будет не будет — поеду в волостную…

В воскресный день, часа в два пополудни, в лебедкинское волостное правление сбирались судьи из крестьян. В присутственной комнате с развешанными на стенах печатными и письменными объявлениями носилась клубами пыль; пол был загрязнен до того, что нельзя было разобрать, земляной он или деревянный; воздух был насыщен махоркой, капустой и прочим. Видневшиеся между плотно забитыми двойными рамами кирпичи с солью еще более наводили уныние на свежего человека. В переднем углу висела икона мученика Пантелеймона, присланная с Афонской горы. У окон стоял письменный стол, покрытый клеенкой, с грудами бумаг и массивною волостною печатью. По стенам стояли скамейки для судей. В ожидании старшины и писаря в присутственной комнате два старика рассуждали между собою.

— Наши судьи, Антон Игнатыч, грех сказать плохова! Старый старшина малый смирный… И Андрюшка косолапый, — хоть он маленько и с горлом… орет, что на ум взбрядет, но за себя постоит! И мы с тобой!.. Знамо дело, винца выпьем, а ведь за полштоф никого не променяем… А приносят — надо пить, и проситель тоже: сухая ложка рот дере… в праздничное время почему ж не выпить?

— Ванюха тоже мужик хороший, да похмыра, — говорил другой, — слова не доберешься… А Листрат хоть молвит слово старшине! Человек книжный… надо так сказать!..

Пришел старшина в новом дубленом полушубке, за ним писарь, несколько просителей и судей. Старшина положил на стол свою белую крымскую шапку и обратился к просителям.

— Вы что лезете?

— К вашей милости, Захар Петрович: у меня ноне ночью замок сломали…

— А у меня Парашка прибила мово ребенка.

— Постойте, постойте! Засядем, тогда и жалуйся… А воробьевские — все собрались?

— Все, — сказал сторож, — они на крыльце…

Старшина подошел к письменному столу и вдруг всплеснул руками.

— Стой!.. Куда цепь девалась?

— Должно быть, обронили, — сказал писарь, — это судьи, должно, маленько потерлись — свалили, вот она!

— Зачем их безо времени пускать! — заметил старшина, — ведь это вещия царская… Ну, что же? пора начинать!

Судьи разместились на скамейках, писарь сел за стол, старшина стоял среди присутствия, наблюдая за порядком.

— Сват! дай табачку, — вполголоса говорил один старик.

— Что, малый! у Петрухи отсыпал. Намесь махорки купил, стал это, братец ты мой, тереть с золою… натер, понюхал — ничего не берé!..

— Будет вам калякать! — заметил старшина, — не накалякались! Здесь присутственное место…

— Ничего, Петрович, мы промеж себя…

— А то не хуже Егорки-пастуха… Он сдуру слово-то ляпнул на миру, а теперь другая неделя сидит…

— Петрович!.. Кого ж перва-наперво будем судить?

— Разве не видали? — сказал старшина, — вот в прихожей стоят!

— Нет, Петрович, для правды не лучше ли Егорку сперва судить, а эти только пришли…

— Егоркино дело, — возразил старшина, — ты молчи! Его разбирать надо с толком… А наперва разбяри платву-то… вишь, она лезет! у сундучка замок сломали…

— По мне что ж? — проговорил один старик, — кого хошь вяди!

Писарь сделал пол-оборота к судьям и объявил:

— Вот что, господа судьи: платву-то оно платву… она от нас не уйдет… а по-моему, лучше взяться за пастуха — а то как бы он на себя руки не наложил… кто его знает?.. долго ли до греха?..

— Что ж, Петрович, веди его! Когда-нибудь не миновать — судить надо!

— Сторож! — крикнул старшина, — зови сватов сюда…

В правление вошел Краюхин, невестин отец и мужики, бывшие на запое. Последние, вздыхая, бормотали:

— Вот оно, винцо-то, что делает! выливается наружу… не знаешь, где попадешь…

— Неверная его нанесла!.. у меня вот конопи не вытасканы…

Сторож привел пастуха. Парень был в изорванном полушубке, в худых сапогах и тяжовых, полосатых, домашнего изделия, штанах. Он сильно похудел; всклокоченные волосы падали на глаза, и всего его охватывала дрожь. Сторож постановил его на средину комнаты. В эту пору все затихло; видно было, как пыль слоями улегалась на всем, что было в правлении.

— Ну, рассказывай, братец ты мой, — начал старшина, — какого петуха ты хотел подпустить? Евсигнеич! прочти-ка жалобу.

Писарь встал и прочитал: «18… года, дня… в лебедкинское волостное правление принесена словесная жалоба крестьянина деревни Воробьевки, Петра Краюхина, в том, что казенный крестьянин деревни Чернолесок, Егор Ивлиев, злонамеренно подущал родителя своего Ивлия Карпухина запивать дочь крестьянина деревни Воробьевки Кузьмы Ерохина и во время последнего запития произвел бунт, а также возмутил запитую невесту к сопротивлению против родителей и произносил угрозительные слова».

— Ну, вот слышишь, какая на тебя принесена жалоба? — обратился старшина к пастуху.

— Вот что, Захар Петрович, — начал парень, — на первой я тебе скажу: девки я не перебивал, сама она не хочет за Ваньку итить… Родителя, то есть, своего я заслал сватать, — это у законе. Никто мне не смеет помехи делать. Отдали — отдали! а не отдали — вольному воля! Он тоже с угощением пришел, небойсь из последнего… Середку-то у Мотюхиных небойсь цалковый отдал… А что это, значит, насчет красного петуха-то, это мало что говорится! Кабы ты видел, что там было, так не то скажешь! Аль я с ума спятил — деревню жечь? Авось я тоже хрященый… разве я себе лиходей!

Судьи все молчали. Писарь скрипел пером. Старшина, сидя в креслах, поглаживал бороду. Наконец он заговорил:

— Положим, что ты запивал… Это дело не наше! там валандайся с сватами сколько знаешь… А вот насчет петуха-то, малый, дело наплевать…

— Ведь я, Захар Петрович, сказал тебе: петух дело пустое! Это я у этой страсти сбрехал…

— Сбрехать-то сбрехал, — подхватил старшина, — а ты небойсь слыхал пословицу: слово не воробей, а вылетит, не поймаешь: тебе бы не нужно этих речей и говорить; пришел, попил сабе, покалякал… Вышло дело — так, а не вышло, насилук мил не будешь. А то иде беседа, а ты сейчас красного кочета…

— Что ж, Захар Петрович! — воскликнул Егор, — я спокаялся тебе… вгорячах слово сказал… а насчет чтобы, тоись того… не приведи бог лихому лиходею этакими делами займаться… спроста сказал, ей же богу! девка очень пондравилась…

— Слухай, Егор! — сказал старшина, — коли ты молвил, стало быть, у тебя на уме лихое было!..

— Вот те лопни мои глаза, провались я сквозь землю, чтобы что-нибудь было такое… кабысь одно маненько взяло: нечем взять, наше дело бедное, она и сорвись с языка… А чтобы насчет настоящего… Я нехай век по чужим углам буду биться, а на это дело николи не соглашусь…

— Ну, что ж? — объявил старшина, — допрос снят. Будет с тебя! Сторож! отведи его!..

Пастуха вывели. Краюхин выступил вперед и объявил:

— Захар Петрович! Я у трех мировых… Усе поряшили, что за ентакие дела хвалить не следует… Только им нельзя с Егоркой справиться, потому они судят промеж господ. Будь ваша милость! Засади его в острог! незымь его подумает, как кочетов подпускать…

— Разбярем, разбярем, это дело наше! — сказал старшина и обратился к свидетелям: — Вы были на запое, когда Егорка бушевал?

— Что ж, Захар Петрович, — проговорили мужики, — мы не отрякаемся… только мы не с тем пришли, чтоб бушевать…

— Ну, как же дело было?

— Это, значит, пришли мы, — заговорил один, — сели за стол как следствует, поели студень… Подали хлёбово… Знамо дело, выпили по стаканчику, — девка и закандрычься… хлёбово похлебали, побалакали, откуда ни навернись — Егорка. И начал бушевать: мы ально ужахнулись… И пошла промежду нас нескладица… А он и начал тращать: «Мотри! говорит, коли не будет по-моему, вся деревня слетит!»