*из писем Цинцинната* Целебное Целебное чувство безбрежности и тоски — кто носит на сердце многих, тот знает это. К воде приникают ветер и моряки, сколько бы футов ни выдержал этот киль, все равно маяки его встретят где-то. Как я люблю через север идти на юг, пьяной моряцкой нежностью борт качая. Как я люблю, когда горечь моя крепчает, сводит моих с ума или жмет в плечах им, когда их сердца обо мне уже не поют. Север всегда принимает холодный вид: давай, преступи, осади меня, словно крепость. Теплые встречи – такая большая редкость, но в каждой так много желания и любви. Как я умею раскинуться и пылать, как мне мелки любые преграды чьи-то, светлой, нагой, неминуемой и открытой, сердца раскаляющей медленно добела. Целебное чувство светло выносить печаль, льдом разбавляя истории, что покрепче. Память лечить одиночеством, время – вечным, свободу – умением честно по ним скучать. Упорство мое зажигало в них маяки, упорство их не сдавалось и ожидало. Север и юг любви. Обоюдность. Дао. Целебное чувство безбрежности и тоски. Распахивая рубашку Ловя руками скорбь, распахивая, как небо, голубые свои глаза, голубую свою рубашку, она похожа на птицу, и в сердце ее горел бы любой, кто хотел гореть, любой, кому было страшно. И скорбь ей дана легко — всего лишь на лбу две складки. Распахивая рубашку, распахивая ресницы, она остается светом. И в пепельной тонкой прядке уложено много жизней, способных в ней поместиться. И кровь её – молоко, дорога под облаками. Распахивая рубашку, распахивая рубашку, она похожа на птицу, и между ее руками зияет сплошное небо, в котором светло разбиться. Цунами Неизменная тяга наземная между нами. Так рождаются наваждения и цунами. С неизбежным созвучным становится слово «нежность». Ни огня, ни земли и ни воздуха больше – между нами, это «нами» идет волнами, надрывает сердце, заходится от стенаний, оседает пеной часов, проведенных порознь. Нами, нами – и эхо воздух взрывает ором. Мы, бегущие по волнам, беглецами станем, изменив хоть однажды законам моряцкой стаи, дезертирами брызг соленых, шальной стихии — нам нельзя из такой любви выходить сухими. Неизменная тяга, могучая неизбежность, ни земли, ни огня и не воздуха больше – между. Так срывают последний вдох под крылом цунами. Сумасшедше глухими от нежности нами. Нами. Громче У нее – тонкий чувственный рот, в рукаве – рок-н-ролл. Пыльный город спускается вечером в низкий бас. Это лето – язычество, в жилах вскипает кровь, разномастными языками наполнен бар. Выбирай себе верные путь, города и пульс, чей-то хрупкий запястный звон на лету лови. Тонкий рот её сипло поет, что пропал ты – пусть, ведь любая из песен, конечно же, о любви. Вечер сед, словно в дыме сигарном идет ко дну, пальцы входят под струны, под сердце и до нутра. Это лето – вдыхать с тобой общую тишину, опускаясь на простынь в четыре часа утра. Терпкий голос поет – словно в чьем-то бокале лед, оплавляясь губами, ласкает стеклянный край. Это лето я угадаю с двух первых нот. Делай громче меня. Прикасайся ко мне. Играй. Как будто ребенку
Так трогательно, как будто совсем ребенку объяснять, что нежность – простая основа мира. Любовь между нами всегда была слишком тонкой, но все-таки крепкой, чтоб ей выживать хватило. Как будто учить ходить: сделай шаг, не бойся, смотреть, как ты неуверенно тянешь пальцы. Любовь между нами всё время была, да бог с ней, когда чем-то большим способен в другом остаться. Как будто ребенка, учить тебя, как ребенка — за крепостью внешней всегда остается хрупкость. Слова не слышны, если страх в груди бьется громко. Но есть мои руки. Первый закон земли А совсем без тоски нельзя — это первый закон земли. По небесной воде скользят белокрылые корабли. Я была бы тебе сестрой, клятвой шепотом – горячо. Но крыло корабля остро, режет – синяя кровь течет. Нечет – чёт, нечет – чёт, и вот небо вспорото на куски. Киль врезается в небосвод, плачут звездные моряки. От тоски ли, от счастья – всё ноет нежностью под ребром. Столько радости мне несет право быть тебе здесь сестрой, что оно посильнее клятв, мироточит теплом из пор. Птицей белою корабля приплывай в мой воздушный порт. Отголосок Он подходит к дому, мнется, звенит ключами, звук случаен и, кажется, слышен за три квартала, словно выпавшие из кармана звенят отчаянно по брусчатке монеты; проулок гудит металлом, солнце падает узкой полоской, ложится косо. Звон ключей отдается в пальцах, дрожит и гаснет. Он стоит на улице, словно с немым вопросом на душе, и ответ на этот вопрос неясен. Все неловко и однобоко, нелепо, плоско, словно вскрылось его неприглядное всем, кто слышал. Он почти добегает к соседнему перекрестку, переводит дыхание, но тяжелее дышит. Словно что-то нелепое выдалось – слабость, жалость — и звенит, и звенит, и звенит, привлекая взгляды. И ни дома уже практически не осталось, и ни сердца, ни смысла, ни прочего звукоряда. Словно мелочь, случайно выпавшая на плоскость, по рубцам брусчатки танцующая опасно — теплый всполох любви или нежности отголосок… И звенит, и звенит, а потом в одночасье гаснет. |
