И такая проснется И такая проснется боль, развернется даль, что не каждый скиталец сумеет преодолеть. Проходить бы в твоих ладонях по городам, оставаться у колоколен покатых плеч. Краем губ собирать у виска твой соленый пот, видеть солнце, скользящее косо к твоей спине. И на миг замирать, если всхлипнет скрипучий пол под ногами в студеной утренней тишине, в час, когда ты забылся, подушки коснувшись лбом, беззащитен и чуток, наполнил теплом кровать. И такие в уходе щемящие даль и боль, что идти, но по памяти всё еще целовать. Заговор У меня будет не история, будет заговор. Будет время ложиться в мокрый асфальт зигзагами. Я пишу, я спешу, пролагаю маршруты пешие через тернии и предсердия, там, где смешаны одиночество, гордость, дичания и венчания. Откликаются светлые, сумрачные печалятся. А история длится, вяжет узлы и режет их, чтобы стать для кого-то правдой, зубовным скрежетом или счастьем практически полного совпадения. Это заговор, в нём предусмотрены наваждения. Это заговор – в нём предусмотрены повторения: сила тяжести, сила легкости, сила трения. Кто согласен, тот именем собственным в ней окажется. Кто откажется, тот не сдастся страничным стражницам. Я бессменная книга: прочел, начинаешь заново. Не история. Тьмы и света сердечных заговор. В уме Ты держишь меня в уме, я иду с ума — в поток городской, где время опять спешит. Отмаялся май, что был мал и не обнимал достаточно перед тем, как наступит жизнь. Ты держишь меня в уме, а хотел – в руках, в отсутствии слов, в наступлении тишины. Я снова иду с ума, ты идешь искать, но образы временем были искажены. Осталось молчание – слишком простая смерть для тех, кто не может слова подобрать внутри. Ты держишь меня в уме, ты всегда умел. Но не научился мне этого говорить. Двое Тени теперь длиннее, а ночи дымчаты. Город пустеет, словно гнездо кукушечье. Город – как детонатор со смесью взрывчатой: перед нажатием кнопки замри, прислушайся. Вспомни, какие летние, желторотые по дому лучи скакали, пока не выросли. Город встречает новыми поворотами, дымчатый вечер пахнет студеной сыростью. Первый костер в груди твоей робко теплится — первые встречные тихо приходят греться им. Кто-нибудь непременно в тебе поселится, в кожаной куртке скрипучей; ладошкой детскою, пахнущей грецким орехом, прижмется к важному. Глянешь – а счастье свернулось в клубок, освоилось. И перед взрывом осенним уже не страшно вам. Теперь-то на свете двое вас. Запомни Февраль разрывает овациями слова — услышан лишь тот, кто знает дорогу к сердцу. Запомни, как нужно до одури целовать, как надо гореть мною, если ты хочешь греться. Я бешеный пульс, я стучу у тебя в висках, я делаю так, что ты дышишь быстрей и глубже. Запомни, как нужно взгляд мой в толпе искать, как нужно хотеть меня дико, но безоружно. Февраль разрывает овациями слова: кто в сердце – тот выживет, тот зазвучит иначе. Я – та, которую х о ч е т с я целовать. И бог мой – любовь. Будь же силой её отдачи. Бессонница Тишина, которую бережно ворожу, собираю пыльцой на пальцы, держу внутри, превращается в одночасье в дорожный шум, городской неуемный ритм. Город ярко горит – осень ест его до зари. Тишину мою кто-то опять превращает в звон. Ровно за полночь город часто похож на крик – шум и ярость его обступают со всех сторон. Тишину мою кто-то опять превращает в стук: сердца, старых дверей, механизма часов, шагов. Ровно к полночи я создаю себе немоту, ровно за полночь в ней обязательно есть другой. Я так долго сижу и усидчиво ворожу, потому что умею молчанием врачевать. Мир шумит: звук машин, в заоконье – упрямый жук, непростые слова и простые совсем слова. Возвращенный себе Открывая портал в настоящее, как сундук, разбирая уже устаревшее барахло, через тернии я нахожу себя, как звезду, обретаю себя, чтобы снова гореть светло. Шорох писем бумажных, цепочки и серебро, рой оживших мгновений, десятки сменённых лун — в сундуке моем много добра, но мое добро, пережитое мной, превратится теперь в золу. Разбирая сундук, мне пора опустеть на треть, чтоб наполниться новым, когда я пройду портал. Превращенный в золу знает, как же светло гореть. Возвращенный себе знает, в чем его высота. Марфинька Марфинька, это чертовски несправедливо: вот я тебе навстречу сорвался ливнем. Лил, целовал, ласкал тебя и лелеял — тикало тихо время, меня жалея. Как я молчал тебе, лаял тебе печалью — кто меня, глупого, так тобой припечатал? Кто меня ласково плёл по твоим коленям, чтобы в пути в паутину попался пленник? Любишь ли ты меня? Именем правду выменял — стал черепком, очерствелым отбитком глиняным. Это ли ты, эта ли ты, не эта ли? Из паутины тянусь к тебе за ответами. Марфинька, несправедливо. Чертовски. Каторжно. Вырваться из телесного на бумажное. Стать тебе скрежетом, режущей слух фонетикой, фонетикой стать тебе, режущей слух, и скрежетом. Вырваться из телесного на бумажное. Это несправедливо. Чертовски. Каторжно. |
