Она жестом указывает на диван у камина.

- Садись.

Я делаю это осторожно, пока она садится в мягкое кресло напротив меня.

- После Томаса у меня был второй ребенок - дочь. Николас когда-нибудь говорил тебе об этом?

- Нет, - отвечаю я, и весь праведный жар покидает меня.

- Она была болезненным, красивым созданием. Родилась с пороком сердца. Мы пригласили всех специалистов, врачей со всего мира. Эдвард был вне себя от горя. И я бы отдала свою корону, чтобы спасти ее... но ничего нельзя было сделать. Мне сказали, что она не протянет и месяца. Она прожила шесть лет.

Кажется, она на мгновение потерялась в воспоминаниях. Затем ее серые глаза мигают, выходя из задумчивости. Ее взгляд возвращается в настоящее - ко мне.

- Именно тогда я поняла, что надежда жестока. Безжалостный подарок. Честность, завершенность, может показаться жестокой – но, в конце концов, это милосердие. - И тут ее голос превращается в сталь. - Между тобой и моим внуком нет никакой надежды на будущее. Никакой. Ты должна принять это.

- Я не могу, - шепчу я.

- Ты должна. Закон ясен.

- Но вы могли бы изменить закон. Могли бы сделать это ради нас… ради него.

- Нет, не могу.

- Вы же королева!

- Да, это верно, а у вашей страны есть президент. А что будет, если завтра ваш президент объявит, что выборы станут проводиться каждые восемь лет, а не каждые четыре? Что бы сделало ваше правительство? Что бы сделали ваши люди?

Я открываю рот... но ничего не произношу.

- Перемены требуют времени и воли, Оливия - в Вэсско нет воли для таких перемен. А даже если бы и была, сейчас не время. Даже монархи связаны законом. Я не Бог.

- Нет, - выдавливаю я, на грани полного срыва. - Вы чудовище. Как вы можете так с ним поступать? Как можете, зная, что он чувствует ко мне, заставлять его делать это?

Она поворачивается к окну и смотрит на улицу.

- Мать, хоронящая свое дитя, - это единственное, что может заставить человека по-настоящему тосковать о смерти, хотя бы из-за слабой надежды, что она снова увидит своего ребенка. Томас помог мне пройти через это в первый раз. Потому что я знала, что нужна ему. И когда мне пришлось похоронить его и Калисту, именно Николас и Генри вытащили меня, потому что они нуждались во мне еще больше. Так что, если ты хочешь считать меня чудовищем, это твое право. Может, это и так. Но поверь мне, когда я говорю, что нет ничего – ничего - чего бы я не сделала для этих мальчиков.

- Только не чтобы они жили своей жизнью. Не женились на ком они хотят.

Она насмехается надо мной, качая головой.

- Если я чудовище, то ты наивная, эгоистичная девчонка.

- Потому что я люблю Николаса? Потому что хочу быть с ним и сделать его счастливым - это делает меня эгоистичной?

Она вздергивает подбородок, как профессор на лекции.

- Ты простушка - и это не критика. Простолюдины смотрят на мир через призму одной жизни. Через сто лет никто не вспомнит твоего имени. Вы так же неразличимы, как песчинки на пляже. Монархи видят мир через призму наследия. Спроси Николаса, он скажет тебе то же самое. Что мы оставим после себя? Как нас будут помнить? Потому что будь мы поруганы или почитаемы - нас будут помнить. Николас - лидер. Мужчины преданы ему, они по природе следуют за ним, ты должна это видеть.

Я думаю о Логане, Томми и Джеймсе - о том, как они защищали Николаса. Не только потому, что это была их работа, но и потому, что они этого хотели.

- Когда он станет королем, он сделает жизнь десятков миллионов людей лучше. Он поведет нашу страну в новую эпоху. Он может буквально изменить мир, Оливия. И ты лишила бы его этого– ради чего? Нескольких десятилетий собственного счастья? Да, дитя… по-моему, это делает тебя эгоисткой.

Я стараюсь держать себя в руках, но разочарование заставляет меня запустить руки в волосы. Потому что как, черт возьми, можно с этим поспорить?

- Так вот оно что? - спрашиваю я, раздавленная. - Нет никакого способа... вообще?

Она не сердится, когда говорит это, и не злится. Просто... подводит черту.

- Нет, никакого.

Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох. И тогда я поднимаю голову – сижу лицом к ней, лоб в лоб.

- Тогда, наверное, мне больше нечего сказать. Спасибо, что поговорили со мной.

Я встаю и поворачиваюсь, чтобы уйти, но когда моя рука ложится на дверь, она зовет меня по имени.

- Да? – я разворачиваюсь.

- Я наблюдала за тобой последние месяцы. Видела, как ты относишься к персоналу и людям, к Генри и Николасу. Я видела тебя. - С этого ракурса, при таком освещении, глаза королевы кажутся блестящими. Почти искрящимися. - Я ошиблась в тот день, когда мы встретились, когда сказала, что ты не подойдешь. Если бы все было иначе, ты, моя дорогая, подошла бы... идеально.

Слезы наворачиваются на глаза, а эмоции застревают в горле. Забавно, когда люди скупятся на похвалу, она всегда кажется самой значимой, когда ее произносят.

Я опускаю голову, сгибаю колени и медленно опускаюсь в полном, безупречном реверансе.

Я тренировалась.

И не зависимо от того, кем она является - королевой, матерью, бабушкой - она заслуживает этой чести и уважения.

Когда дверь за мной закрывается, я делаю глубокий вдох. Потому что теперь знаю, что мне делать.

ГЛАВА 22

Николас

Дни, предшествующие Летнему Юбилею, всегда чреваты лихорадочной деятельностью и планированием. В воздухе витает напряжение, тяжесть, которую приходится преодолевать, потому что все, что нужно сделать, цепляется, как пиявки.

Во дворец съезжаются высокопоставленные лица и главы государств со всего мира. Начинаются фотосессии с королевской семьей - немедленные и расширенные - а также встречи и интервью с прессой. Организованный хаос нарастает по мере приближения дня расплаты, подобно ворчанию вулкана, готовящегося к своему апокалипсическому извержению.

Я прохожу через это так же, как и каждый год - с улыбкой на лице и невысказанными словами, надежно запертыми в голове. Но последние двадцать четыре часа были особенно трудными. Я все говорю правильно, делаю все, что от меня ожидают, но мне кажется, что на плечи легла пелена, тяжелая и удушающая.

Это похоже на траур... как в те дни, после смерти родителей. Когда, несмотря на сокрушительное горе, давившее на каждую клеточку моего тела, я должен был идти дальше, идти с высоко поднятой головой, ставя одну ногу впереди другой.

Но я твердо решил насладиться сегодняшним вечером - по-настоящему насладиться. Оливия никогда не видела настоящего бала, с такой пышностью, таким положением и великолепием, что сомневаюсь, она может себе представить. И я хочу впитать ее реакцию - каждую улыбку и искорку удивления, которая загорится в ее глазах. Я буду хранить эти моменты, хранить память о сегодняшнем вечере рядом с собой, чтобы иметь возможность вытащить их и пережить заново после того, как она уйдет.

Я жду в утренней гостиной Гатри-Хауса, когда Оливия спустится вниз после того, как закончит прихорашиваться и краситься. Потом я провожу ее в главный дворец, где мы получим последние распоряжения по этикету, и бал начнется.

Слышу шорох ткани, доносящийся с верхней ступеньки лестницы, оборачиваюсь… и из меня выбивают дух.

Ее платье бледно-голубого цвета, атласное и шифоновое, с низким вырезом, не кричащим декольте, обрамленное впадинами и выпуклостями, обнажает плечи, но прикрывает руки. Это старомодный стиль, не имеющий ничего общего с костюмом.

Лиф украшен горным хрусталем, а атлас облегает ее тонкую талию, спускаясь к юбке с обручем, но не слишком большой. С одной стороны, атлас стянут, удерживаемый украшением, открывая внизу бледно-голубой шифон, усеянный драгоценными камнями. Волосы Оливии заколоты в пышные блестящие черные локоны, между которыми поблескивают бриллиантовые гребни.

Фергюс стоит рядом со мной, и старый пес почти вздыхает.

- Эта девушка похожа на ангела.