— Что, князь, целуем крест государю Димитрию, позовём в Зарайск его воеводу?

— Люди и вы, стрельцы, — заговорил Пожарский, — вы крест целовали царю Василию, отчего же клятву рушите, аль Бога не боитесь?

— Не слушайте его, он Шуйскому слуга!

— Волоки отца Агафона, пущай народ к присяге подводит!

Пожарский перебил крикунов, сказал громко, будто отрезал:

— Покуда на престоле царь Василий, ему не изменю. Но коли Москва примет того, кто назвался Димитрием, либо кого иного народ государем назовёт, обещаю служить ему вместе с вами.

— Люди, а и верно князь сказывает, не послушать ли нам его?

— Решайте, зарайцы, — снова сказал Пожарский, — не допустите промашки. Коли скажете — уйди, князь, из города, уйду; скажете — останься, останусь!

— Стрельцы! — выкрикнул стрелецкий голова. — Дождёмся, чего Москва приговорит, какому царю поклоняться!

— Дождёмся! — согласилась площадь. — А ты, князь Дмитрий Михайлыч, воеводствуй над нами!

— Князю Пожарскому верим!

В Заговенье, на Петров пост, повёл самозванец казаков и верных ему стрельцов на Москву. Однако князь Урусов идти отказался. Внёс сумятицу сотник Бобыкин, вернувшийся из Зарайска. Пожарский рассказал он, город не сдал и присягать отказался. И, по всему, может на Коломну напасть.

— Бачка-государь, — сказал Урусов, — ты Москву берёшь, а Пожарский орду разорит. Как оставить кибитки наши?

В два конных перехода самозванец с десятитысячным отрядом достиг Москвы, встал в селе Коломенском. Тут и Сапега с хоругвями подоспел. Подступили к стенам Земляного города, постреляли из пушек и пищалей, полезли на приступ, но, встретив сопротивление, отступили и, минуя Коломну, подались в Калугу. Туда же привёл орду и князь Урусов.

Марина гнала коня. Она уходила от наползавшей чёрной тучи. Следом за Мнишек скакали казаки — её конвой. Пластались в беге кони, храпели. Туча, разрастаясь, закрыла полнеба. Подул резкий ветер, блеснула молния, раскатился гром. Первый, весенний.

Открылась Калуга колокольни, стены и башни, избы посада Миновали становище орды. Копыта застучали по бревенчатому настилу. У хором воеводы, именуемых царским дворцом, Мнишек соскочила с коня, бросила повод казаку. Едва в палату вбежала, как забили по крыше первые крупные капли...

Дождь шёл всю ночь. К утру небо очистилось, солнце заиграло в мокрой листве. Марина велела опустить верхнюю волокушу оконца, и в горницу хлынул чистый, настоянный на сирени воздух Мнишек прижала ладони к щекам, задумалась. Ночью приходил к ней Димитрий. (Мнишек так и не знает его подлинного имени.) От Димитрия разило вином, но хмель не брал его. Он искал у Марины душевного успокоения, говорил:

— Побив воевод Шуйского, я уже верил: бояре откроют мне ворота Москвы, однако я долго сидел в Тушине, и Бог покарал меня. Во мне родилось сомнение, а нынешняя неудача посеяла страх. Я не верю татарам: не изменят ли они мне?.. А бояре и дворяне, какие сегодня ещё мне служат, — все эти Плещеевы, Засекины и иные, что в головах их? Эвона, Сицкий с Засекиным в Коломне задержались, с чего бы?..

Прошедшей ночью Мнишек убедилась: человек, назвавшийся царём Димитрием, не станет государем московским. Марина подняла очи к лику Богородицы, прошептала:

— О Мать Божья, если не Димитрий, то кто введёт меня в Кремль?

Поздней ночью въехал Шуйский в Можайск Город спал. Перекликались караульные, лаяли, зачуяв чужих, псы. Над городом висели яркие звёзды. На серп луны наплывало рваное облако.

С полпути от Клушина князь Дмитрий Иванович пересел с коня в колымагу. Намерился поспать, да сон не брал: мыслил Жигмунда повоевать, ан от его коронного насилу ноги уволок. Только у Можайска опомнились московские воеводы, остановили полки. Ждали прихода из Царёва Займища Елецкого и Валуева, но, так и не дождавшись, начали совет.

Шуйский попрекнул Валуева с Елецким:

— Эко запоздали с подмогой.

Голицын плечами пожал:

— Так бой-то у нас скоротечным был.

Шуйский фыркнул:

— Ско-ро-течный!

А сам подумал: меньший Голицын точь-в-точь старший. Одним словом, братья. Но вслух сказал:

— Им бы, воеводам, к нам поспешать, а они, видать, плелись с прохладцей. И нынче где?

Не знал Шуйский, что Елецкий с Валуевым Царёва Займища и не покидали, а вступили в переговоры с коронным гетманом.

Посмотрел князь Дмитрий Иванович на Мезецкого и Голицына:

— Какой совет будет?

Воеводы переглянулись. Голицын спросил:

— Поди, государь во гневе? Одначе не наша беда. Аль не так?

Мезецкий поддержал:

— Делагарди с Горном первыми побежали.

— Доколь пятиться? — оборвал Шуйский.

Зажал Мезецкий бороду в кулак, не стал пререкаться.

— Так как, воеводы? Будем отходить к Москве либо здесь ждать коронного? — мрачно спросил Шуйский.

Воеводы оживились:

— От Можайска никуда.

— Достаточно, показали неприятелю свой тыл.

— Так, так, — согласился Шуйский. — И хоть свои изменили, сил у нас и ныне поболе, чем у Жолкевского.

— Огневой наряд растеряли, — заметил Мезецкий. — Надобно государю челом бить, чтоб пушек добавил.

Шуйский проворчал недовольно:

— Как мы теряем, то пушкарный двор за нами изготовлять не поспеет.

— Нынче литьё на пушкарном дворе захирело, — заметил Голицын.

— То так, — кивнул Мезецкий.

Шуйский поднялся:

— Уговорились, воеводы: за Можайск держаться.

— Да уж куда дале, — согласился Мезецкий.

Голицын пошутил мрачно:

— Разве что в Москву...

В двухъярусных хоромах князя Голицына давно уже погасили свет, лишь в отдалённой, малой горнице, что оконцами на хозяйственный двор, горела свеча. Сидя за столом, Василий Васильевич ждал гостя. Позвал отай, не увидели б чужие глаза, не услышали уши недоброжелателя, не разболтали бы злые языки. Ныне Шуйский в каждом недруга зрит, совсем мнительным сделался. Видать, конец царству своему чует. Воистину, муха в августе-устаре, перед сдохом, зло жалит...

Обхватив ладонями седые виски, Голицын смотрит на свечу. Пламя чистое, и жёлтый язычок растапливал воск. Оплывая, он стекал на серебряный поставец...

Намедни брат Александр весть из Можайска прислал: крепко побил их гетман под Клушином. А ещё, что стоят они непрочно и ежели коронный надавит, вряд ли и в Можайске удержатся...

Князь Василий Васильевич подумал о том, Что Лучше уж Владислав, чем Шуйский. Королевич — лях, и противу него люд поднять можно, а тогда Земский собор, глядишь, и его, Голицына, на царство изберёт...

Очнулся Василий Васильевич, Когда в горницу вошёл Захар Ляпунов.

— Здрави будь, князь, почто звал?

— Здравствуй и ты, думный дворянин. Садись.

— И то, в ногах правды нет.

— А что, Захарий Петрович, о чём Прокопий уведомляет? — спросил Голицын.

— Отошла Рязань от Шуйского.

— В том нет сомнения. Пора Василию место знать. А коли подобру не желает, помочь надобно.

У Ляпунова на губах заиграла усмешка:

— Согласен, князь. Однако кого на царстве видишь?

— Может, королевича? Тем паче кое-кто из бояр уже звал его, — сказал Голицын и посмотрел вопросительно.

Захар бровь поднял:

— Не ждал, князь, от тебя такого.

— Отчего? Почему бы не Владислав?

— Латинянин он.

— Крещение примет.

— Ляхов и литву за собой поведёт. Аль не испытали подобное при первом самозванце?

— Неугоден королевич — иного сыщем.

— А нам, Ляпуновым, от того какая честь?

— Многая.

— Коли такое посулено, можно и поразмыслить.

— Вам, Ляпуновым, верим, за вами сила дворянская.

— В том нет сомнения. То Шуйский скоро забыл, как спасли его от Болотникова. Василий поначалу мягко стлал, да жёстко спать пришлось.

— Истинно, Захарий, тебе и Прокопию никакой благодарности.

Помолчал Голицын, припомнив, как они с Шуйским и Романовым против Бориса Годунова рядились, самозванца отыскали... Теперь вот на его, Голицына, пути к трону Шуйский с Владиславом стоят...