Паны друг друга задирали. На прибывшего Сапегу Ружинский смотрел насмешливо, спросил, обращаясь неизвестно к кому:

— Ясновельможные Панове, может, ваши гусары и казаки не хотят нежиться на лебяжьих пуховиках с московскими боярынями? А у гетмана Сапеги мало воинства?

В палате раздались смешки. Сапега вспылил:

— Але князь Роман сам возьмёт монастырь? Либо вельможный гетман забыл, что сторожит Москву?

Заруцкий хихикнул, а Ружинский от гнева покраснел, саблей о пол пристукнул:

— Ясновельможный пан Сапега, Москва — не лавра!

Матвей Верёвкин посмотрел на спорщиков из-под насупленных бровей:

— Ваша брань, гетманы, никчёмная, я жду ответа. Новгородские перемёты доносят, у князя Скопина-Шуйского уже до трёх тысяч ратников. Король Карл обещает своих драбантов[24]. Если они явятся в Новгород, нам будет трудно.

— Надо спросить у пана Керзоницкого, что он делал со своим OI рядом, когда в Новгород сходились ратники? — подал голос Ян Хмелевский.

— А может, ясновельможный пан Хмелевский расскажет, как он бежал от князя Пожарского? По милости гетмана Яна москали удержались в Коломне, а в Москве едят хлеб и не собираются идти на поклон к царю Димитрию, — снова проговорил Ружинский.

— Разве гетман Ружинский не ведает, в каком месте нас встретит Пожарский?

В разговор вмешался Заруцкий:

— Государь, нас сдерживает монастырь. Пятьсот стрельцов и монахов привязали к себе двух знатных воевод.

— Пока, ваша царская милость, стоит Москва, как можем мы смирить Замосковье и привести к присяге Новгород? — вставил Ружинский. — Нам остаётся взять лавру, и тогда, ясновельможные, гетман Лисовский усмирит северные города, а староста усвятский заступит Скопину-Шуйскому путь к Москве.

— Но пан гетман не может знать, когда монахи откроют ворота, — заметил хорунжий Молоцкий.

Лжедимитрий вопросительно посмотрел на Сапегу.

— О Езус Мария, мы возьмём монастырь! — выкрикнул Сапега.

Матвей Верёвкин никак не мог понять, какая сила держит лавру, ведь её осадили лучшие силы тушинцев. И это при том пушкарном наряде, какой подтянули к лавре... Лжедимитрий согласен с Ружинским: падёт лавра — и не устоят Вологда и Устюг. Покорив этот богатый край, Сапега с Лисовским пойдут на Новгород и помешают Скопину-Шуйскому получить поддержку свеев. А там и Москве не устоять. Там, за её стенами, есть недовольные Василием Шуйским... Видит бог, заговор породил царя Василия, заговор и погубит...

Самозванец поднялся:

— Вельможные гетманы, воеводы и атаманы, согласимся с князем Романом: надобно поспешать со взятием лавры.

Посеял Андрейка в душе Тимоши сомнение, стал тот присматриваться, и будто пелена с глаз спала. Теперь и сам видел, какой разор ляхи и литва чинят, над российским людом глумятся. А в Тушине царь Димитрий панам вельможным пиры задаёт, буйство и скандалы повседневные.

Засомневался Тимоша в царственном происхождении Димитрия, и решили они с Андрейкой по весне покинуть Тушино.

Однажды проходил Тимоша мимо малых хором, в каких жил митрополит, Приостановился, постоял самую малость да и за ручку двери взялся. Отбил снег с лаптей, в палату вступил. Полумрак. В святом углу лампада тлеет, на аналое свеча горит и тишина благоговейная. У образов Филарет в чёрной шёлковой рясе крестится истово,, на вошедшего внимания не обратил. Снял шапку Тимоша, подождал смиренно.

Но вот Филарет кончил молиться, повернулся. Упал Тимоша на колени:

— Виниться хочу, владыко!

— Тяжки вины твои, человек, вижу.

— Тяжки, владыко, ох как тяжки. Простятся ли мне?

— Всевышний возложил на нас бремя, Он же и спасёт нас! Виниться пришёл, однако стан разбойничий, вертеп место ли для покаяния? Седни снимутся грехи, завтра новые обретёшь!

— Вразуми, владыко.

— И сказано в Священном Писании: «Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания Вседержителева не отвергай». Оглянись, раб Божий! Кому служишь? Посягнувшим на отечество твоё, на веру твою! Стань за правду, и тогда не мной, Господом снимутся вины твои. Иди и помни, человек: в Боге спасение твоё, в Боге!

В Галиче Лисовский не задержался, пошёл на Суздаль. Но едва отряды гетмана покинули Галич, как галичские ополченцы и поморские дружины, поддержанные вологодцами, снова подступили к Ярославлю и Костроме. Вскоре сюда подтянулись каргопольцы и белозерцы, посланные Скопиным-Шуйским. Их воеводы Никита Вышеславский, Григорий Бородин и Евсей Рязанов в первые дни марта заняли Ярославль. А из Москвы к Костроме пробился воевода Давид Жеребцов и овладел городом. Бежавшие из Костромы казаки и гусары с воеводой Вельяминовым закрылись в Ипатьевском монастыре...

На окраине Тушина в крестьянской избе сумерничали Молчанов с Шаховским. Сидели за сосновым столом, на широкой лавке, плечом к плечу, разговор вели не торопко, не таясь друг друга. На выскобленной столешнице лежали круто сваренные яйца, куски мяса на деревянном блюде, четвертинка нарезанного сала, очищенные луковицы и ломти ржаного хлеба.

Князь Григорий окольничего хоть и презирал, однако виду не подавал. Чать, Молчанов у самозванца в милости, ко всему окольничего и Шаховского служба первому Лжедимитрию связывала.

Григорий Петрович, увидев второго самозванца, разочаровался. Тот, первый, ума был скорого и глубокого, речь ручьём текла, и историю знал, языками владел, а этот, хоть и латинскому обучен, на мысль скупой и остроумием не блещет.

Князь локтями в столешницу упёрся, голову к окольничему повернул:

— А скажи, Михайло, где сыскал такого Димитрия?

Аль на всю Речь Посполитую самый захудалый?

Молчанов выпил браги, с хрустом откусил от сочной луковицы, прожевал. Вечерний свет почти не проникал в избу сквозь затянутое бычьим пузырём оконце, что под самым потолком.

— В Варшаве, в шинке жида Янкеля сыскался. Пан Меховецкий ко мне привёз, я канцлера Льва Сапегу уведомил, а он — короля. Дмитрий Жигмунду приглянулся.

— Скор на обещания?

— По всему. Речи Посполитой земли российской и городов посулил, а папе римскому — веру латинскую принять и унию церковную.

— Оттого паны себя на Руси хозяевами мнят, бояр от самозванца оттеснили. Ох, Михайло, чую, коли в Москву и вступим, не стихнуть смуте. Не смирится люд с засильем иноземцев.

— Пей, князь Григорий Петрович, не гадай наперёд — чать, не цыганка, — чему быть, того не миновать. Нам с тобой одним днём жить... Меня Димитрий в Москву шлёт, отай. Тебе, князь, доверю. Ты, поди, слыхивал, кто царевича Фёдора и жену Бориса Годунова жизни решил? Мы с Голицыным и Мосальским. О том и хочу напомнить князю Василию Васильевичу...

В Варшаве зима слякотная, промозглая, с туманами и мокрым снегом. Тяжело опускаясь, его сырые хлопья тут же таяли. Низкое небо в обложных тучах давило на город. Улицы в глубоких, наполненных водой колдобинах. Тёмные от влаги деревья с нахохлившимся вороньем, дома в потёках. Намокшие кони уныло тянули рыдваны и телега, ныряя по ступицы в дорожные ямы, под свист бичей катили крытые коляски. Редкие прохожие жались к обочине. Прохладно и влажно в королевском дворце, будто и не горят высокие, отделанные голландским изразцом печи. С холодных стен смотрят на обитателей дворца короли и королевы, некогда правившие Польшей и Речью Посполитой. Здесь нет князя Мешко, открывшего династию Пястов, и Болеслава Храброго. Слишком давно княжили они. Но есть портрет последнего из Пястов — сурового и гордого Казимира. За ним висят Ягеллоны: Сигизмунд I Кныш; Сигизмунд II Август, на ком оборвалась династия Ягеллонов... И все они, короли польские и великие князья литовские, смотрят со стен надменно и властно, удивительно похожие друг на друга...

А вот и сам Сигизмунд III, положивший начало династии Ваза.