На Плющихе, в кабаке, гулящая жёнка Матрёна похвалялась во хмелю, что у её Игнашки деньги завелись. Услышал то кабацкий ярыжка, мигом жёнку к ответу поволок. Матрёна враз протрезвела, а когда за ней дверь пыточной захлопнулась и она увидела, как палач огонь раздувает, медвежья хворобь одолела и, ничего не утаив, всё рассказала; и как к ним с той стороны, из Тушина, Яков Розан хаживал, чему Игнашку научал...
Дьяк головой качает, приговаривает:
— Жидка, жёнка, на расправу, жидка.
Однако катовать повременил. Брезгливо выпятив губу, указал на Матрёнин след:
— Подотри за собой пол да своди пристава в Замоскворечье, где изба твоя...
На торгу, у самой стены кремлёвской, засекли батогами захудалого, ледащего мужичка Игнашку за письма воровские, какие он стрельцам подмётывал...
Прикатил в Ярославль стряпчий Путала Рязанов и, памятуя наказ государя Димитрия, приступил к делу строго. Не замедля опечатал торговые склады, обложил городской люд денежным налогом. Взроптал люд.
А по ярославской земле и всему Замосковью разъехались сборщики, карали укрывающихся от повинностей. Поборы на тушинского царя и на панов вельможных, на прокорм его войска вызывали повсеместное возмущение. Мужики собирались в ватаги, уходили в Вологду и дальше, в Каргополь. Но чаще через Бежецк либо Вышний Волочёк пробирались в Новгород, вступали в ополчение к Скопину-Шуйскому... Приходили к князю Михаиле с жалобами: невмоготу жить под царём Димитрием, какой дал волю иноземцам, а те обиды народу российскому чинят...
Зима завалила снегом монастырские кельи и постройки, засыпала вражеский стан. С утра, когда молчали пушки, монахи и мужики отбрасывали снег, кололи дрова, носили в поварню воду, затем шли в трапезную...
Скудная пища, мрёт люд от недоедания, гибнет от вражеского обстрела. Что ни день, покойники, а конца осады не видать.
Архимандрит заглянул в Духовскую церковь. Блёкло горят редкие свечи, тускло освещая скорбные лики святых. Малолюдно в храме. Клементьевский священник с дьяконом отпевали умерших и убиенных. Перекрестился Иоасаф, вздохнул. Волнует архимандрита, чем народ кормить. Кто ведал, что соберётся под защиту монастырских стен столько люда! Со страхом ждал Иоасаф предстоящей весны. Пустеют монастырские житницы, что в крепостных башнях и бревенчатых амбарах. Если не подоспеет подмога, не отобьют врагов от лавры, много, ох много вымрет народа.
А паны из отрядов Сапеги живут в тепле и сытно, заняли ближайшие поместья и избы, грабят по окрестным сёлам.
Долго молился архимандрит у иконы Христа Спасителя, просил Бога избавить лавру от насильников, какие уподобились язычникам, разрушают святые места, оскверняют храмы, в клементьевской церкви держат лошадей и морят люд голодом...
Сапега снова потребовал сдать лавру, но Иоасаф ответил послам:
— Знаете ли вы, неразумные, книгу Священного Писания? В главе тридцать седьмой книги Иова сказано: «Теперь не видно яркого света в облаках; но пронесётся ветер и расчистит их...»
Архимандрит перевёл взгляд на стариков и детей, что толпились у гробов, прошептал библейское изречение:
— «Укрепите ослабевшие руки и утвердите колена дрожащие. Скажите робким душою: будьте тверды, не бойтесь; вот Бог ваш, придёт отмщение, воздаяние Божие; Он придёт и спасёт вас».
И прозвучал этот стих из книги Исаи в устах архимандрита как горячий призыв к страждущему народу, ко всем, кто встал на защиту святой обители, отечества и веры.
Из Выборга дьяк Посольского приказа Афанасий Иванов прислал Скопину-Шуйскому грамоту. Уведомлял дьяк, что с помощью Всевышнего стольник Головин подписал ряду со свейскими послами короля и теперь, по весне, воевода Делагарди приведёт в Новгород рыцарей.
В письме сообщал дьяк, что изначальные условия Карла были зело жестокими — король зарился на просторный кусок озёрного края московской вотчины, — но стараниями государевых послов мы его алканье умерили, уступили свеям лишь город Корелу...
Скопин-Шуйский в Кореле не бывал, но знал: край тот всякими мехами богат. Однако что поделаешь, иначе посадит Речь Посполитая на московский престол самозванца и заберёт Смоленск да ещё многие земли российские, заставит подписать унию и подчинит православную веру латинской...
Князь Михайло попросил позвать новгородских воевод старого князя Андрея Петровича Куракина и окольничего Михаилу Ивановича Татищева с дьяками Иваном Тимофеевым да Ефимом Телепневым, дабы вместе удумать, где деньги взять на свеев, и о раскладе налога, дабы у меньших людей обид не было.
Смутой новгородский князь Михайло сыт по горло, да и псковская смута — урок. В самом начале приезда в Новгород, когда псковичи признали самозванца царём, среди новгородцев тоже нашлись крикуны, какие за Димитрия радели. Под Новгородом объявился отряд тушинского воеводы Кернозицкого. Окольничий Татищев с дьяком Телепневым бежали из Новгорода.
Говорил Татищев:
— Мне новгородцы припомнят, как мы с Шуйским Василием и иными боярами московскими заговор против царя Димитрия учинили.
Вслед за окольничим и дьяком отъехал и князь Скопин-Шуйский, оставив в городе воеводу Куракина с дьяком Тимофеевым.
Покинув Новгород, Скопин-Шуйский отправился в Иван-город, что неподалёку от Нарвы. Но ивангородцы Скопина-Шуйского в город не впустили, заявив, что желают служить не царю Василию, а Димитрию.
Повернул князь Скопин-Шуйский в Орешек. К самому Ладожскому озеру добрался, но в Орешке уже люди самозванца...
А Новгород волновался: одни за Димитрия ратовали, другие требовали вернуть Скопина-Шуйского и помогать ему во всём.
Дьяк Иван Тимофеев говорил:
— Князь Скопин-Шуйский за варягами подался.
Новгородский митрополит Исидор в соборе обращался к народу, увещевал одуматься, поклониться князю Михаиле...
Пошумели новгородцы да и послали воеводу Куракина к Скопину-Шуйскому просить в город воротиться...
К Скопину-Шуйскому явились выборные от меньших людей новгородских с жалобой на воеводу Татищева. Седые новгородцы от всех пяти концов обиды высказали:
— Неправду чинит воевода Татищев, невмоготу терпеть.
— Денежный расклад делит по произволу, всё больше на бедноту налагает. А коли возмутишься, тебя в тюрьму волокут.
— Проверь, князь, денежный сбор утаивает...
Жалобам выборных Скопин-Шуйский хода не дал, но вскоре пришёл к князю Михаиле дьяк Ефим Телепнев с доносом:
— Окольничий Татищев измену готовит: замыслил в Тушино податься.
Дьяку Скопин-Шуйский поверил. Ко всему вспомнил, как Татищев просился отпустить его в Москву.
— А что, Ефим, — Скопин-Шуйский заглянул в маленькие глазки дьяка, — уж ненароком не жаловался ли окольничий на какую хворобь?
Ефим Телепнев, мужик со смекалкой, враз сообразил, куда князь клонит, ответил скоро:
— Кажись, недужится, — и ухмыльнулся.
Минула неделя. А в воскресный день — надобно случиться такому! — упал воевода Татищев, зашибся головой И смерть принял к радости новгородцев, о чём Скопин-Шуйский незамедлительно отписал в Москву. А по замосковным городкам князь Михайло разослал грамоты и в них требовал держаться дружно, самозванца не признавать да стоять с Новгородом заодно, чтоб Москве помочь...
Грамоты Скопина-Шуйского попали в Пермь и Устюг Великий, Вологду, достали самого Поморья. Соловецкий монастырь откликнулся двумя тысячами рублей, слали стрельцов и иных ратных людей в Новгород многие города: с Тихвина привёл тысячу человек воевода Степан Горихвост; из заонежских погостов явился отряд Евсея Рязанова; пришли вольные казаки станицы Семейки Митрофанова. Запросили пермяки прислать воевод, и князь Михайло направил к ним Бороздина с Вышеславским и ратников. Из Каргополя в поддержку Устюгу Великому двинулась сотня ратников.
В Тушине было известно, с чем послан Скопин-Шуйский в Новгород; знали и о посольстве в Швецию. Самозванец озабочен, созвал Думу. В палату явились и паны вельможные, бояре и гетманы с атаманами.
