Какие бояре с недоброй усмешкой на Шуйского глядят, иные глаза в сторону отводят, вона, как боярин Нафанаил, по прозвищу Сарана. Гермоген самолично слышал, как он говорил: надобно-де Смоленск Жигмунду отдать, а за то мир у Речи Посполитой получить. Сыскиваются и такие, что королевича в Москву впустить готовы... Ляпунов Рязань замутил... Отписал патриарх рязанским дворянам и епископу, увещевал, стыдил, но та грамота без ответа...

Долго говорили на Думе, и всё попусту. Отмолчался и Василий. Решили дождаться, какую весть Дмитрий Иванович Шуйский подаст, да отписать ему, чтоб поспешал к Смоленску.

С Думы Иван Никитич Романов воротился с волнением на душе. Бывает такое: будто ничего и не случилось, а тревога подтачивала. Романов водочки выпил, заел студнем из петуха, надумал уснуть — авось переспит, — ан нет, волнение не покидает. Тогда боярин принялся выискивать причину, какая породила тревогу. Весь день до самого утра перебрал в памяти. Нет, будто бы ничего особенного не произошло, разве вот заезжал до Думы к Голицыну, но не успел порог переступить, как княгиня перестрела, поплакалась о здоровье Василия Васильевича и, сказав, что князь спит, выпроводила гостя.

Иван Никитич в болезнь Голицына не слишком верил, однако и на Думе князь Василий Васильевич отсутствовал.

А может, тревога у Ивана Никитича от государева взгляда? Когда Думу боярин Романов покидал, Шуйский посмотрел на него долгим взглядом. Хорошо знавший коварство Шуйского, Иван Никитич даже поёжился: «Ох, неспроста поглянул Василий».

Но страхи Романова были напрасны. Шуйский думал в этот момент вовсе не о Романове. У Василия одна дума: осилил бы Дмитрий коронного и заставил Сигизмунда отойти за рубеж. Когда это случится, он пошлёт Елецкого и Валуева на рязанцев, дабы привести их к покорности, а Дмитрия направит к Калуге, где собрались к самозванцу казаки, татары князя Урусова и с ними Сапега.

— Вишь, — говорил Шуйский, — не убрался к королю, вкруг Москвы рыщет.

Отсидев Думу и отпустив бояр, он воротился на царскую половину дворца, сбросил шубу и, сняв голубого песца шапку, остался в однорядке (кафтане без ворота) и, пригладив пятерней редкие волосы, велел покликать постельничего Трегуба. Василий честил этого боярина за псиную службу. Государи московские На досуге любили потешиться сказаниями всяких калик перехожих, а Шуйский не странников слушал, а наушников. Трегуба выделял из них особо.

Ещё в молодые годы за заячью губу маленького, юркого боярина Репню прозвали Трегубом, да так и прилипло к нему это имя.

Едва Трегуб порог переступил, как Шуйский к нему с вопросом:

— О чём бояре злословят?

— Таятся, государь. Особливо когда меня завидят. А иные льстят тебе.

— Нет им веры, — поморщился Василий и пристукнул посохом.

— Истина твоя, государь. Намедни побывал у Голицына монах чудовский. Оно бы всё ничего, да тот монах из Рязани приволокся.

— О чём речь вели? — насторожился Шуйский.

— Тош не прознал, — развёл руки Трегуб.

— Монаха-то хоть приметили?

Трегуб кивнул.

— Как случай выйдет, того монаха в пыточную. Да гляди, чтоб о том патриарх не прознал. Ох, чую, неспроста встречался он с Голицыным.

Стаял снег; и обнажилась белёсая каменистая крымская земля с чахлыми кустами дикой маслины и редкими деревьями с тонкими, перекрученными ветром стволами.

Ранним утром из Бахчисарая выехала громоздкая колымага и две телеги — посольский поезд самозванца. Откинувшись на кожаных подушках, додрёмывал посол — тушинский дворянин Савва Охлюпков. Остались позади ханский дворец, дворцы его беков и мурз, белые сакли татарского люда.

Ехавший в одной с послом колымаге дьяк Лука Сударкин ворчал, браня хана и весь его разбойный народец. Да и как не возмущаться послу и дьяку, когда полгода как из Руси уехали — и всё без толку.

В начале осени послал Лжедимитрий Охлюпкова и Сударкина к хану, дабы склонили его к совместному взятию Москвы, и за то обещал самозванец хану богатый ясак.

Кружным путём пробиралось посольство в Крым и только к зиме въехало в Бахчисарай. Хан не принял тушинского посла: малы подарки, — а на посулы ответил оскорбительно: «Пусть царь в Москву вступит и ясак мне шлёт, какой князья московские слали Гиреям... Помощи не дам, а если захочу, то мои воины сами возьмут на Руси чего пожелают...»

За Перекопом остались последние татарские аулы, отстал и сопровождавший посольство ханский караул. Началась Дикая степь... Чем дальше на север катилась колымага, тем чаще островки снега. Высокий бурьян-сухостой в рост человека подчас коня с всадником скрывал. Бродят по степи табуны диких коней, свирепые зубры, протаптывают к водопою тропы с виду медлительные кабаны, ночами воют волчьи стаи, а по степным речкам и плёсам тучи лебедей и гусей оглашают криками небо, со свистом режут воздух утки...

Половецкая, Дикая, степь, не обжитая человеком, подчинялась своим, звериным законам, где тишина и безлюдье обманчивы. От самого Перекопа следили за посольским поездом зоркие глаза казачьих лазутчиков. Спешившись, ползли ужами, в высоких травах скакали прильнув к конским гривам, и не успел посольский поезд пересечь Дикую степь, как в казачьих куренях уже знали о возвращении тушинского посла.

Медленный рассвет открывал сквозь молочную дымку тёмные стены и грозные башни Смоленска, главы церквей и собора.

Подступило коронное войско, от реки до реки охватило город — ни въезда нет, ни выезда.

Прохладное утро. Сигизмунд зябко кутается в подбитый мехом плащ, и мысли его о том, что вот уже осень и зима минули, весна настала 1610 года, а Смоленск стоит непокорённый. Четырежды наваливались большой силой на приступ, а малым и счёт потеряли...

Послал Сигизмунд запорожцев повоевать порубежные городки, дабы устрашить воеводу Шеина. Атаман Искорка взял и пожёг Стародуб, в Новгород-Северский вступили атаманы Богушевский и Ганченко, киевский подкормчий Горностай разорил Чернигов, внезапным набегом гетман Александр Гонсевский овладел Рославлем и повёл свои хоругви к Станиславу Жолкевскому.

На прошлой неделе Сигизмунд, направляя своего парламентёра к Шеину, сказал:

— Видит бог, не хочу зла, але не сдаст воевода Смоленск, на нём вине быть.

На что Шеин ответил:

— Я русич и Москве служу, а не Речи Посполитой...

Сигизмунд резко повернулся к канцлеру:

— Ясновельможный пан Лев смотрит на своего круля так, будто знает, как овладеть этим городом?

— Ваше величество, там, где бессильны жолнеры[35], должно заговорить золото.

— Канцлеру известны такие люди? Они за теми стенами?

— Пока нет, ваше величество. Но они отзовутся, как услышат звон золота.

— Весьма возможно, пан Лев, весьма возможно. Истина древних банкиров: когда звенит золото, умолкают арфы... Не скупитесь, ясновельможный канцлер, на подкуп, обещайте щедро тем, кто укажет, как войти в город.

Изба срублена из сухой сосны. Тому минуло второе лето. В раннюю весеннюю непогоду, когда жаром пылала печь и золотым янтарём выступала на брёвнах смола, день и ночь в избе висел бодрящий дух живицы.

В ночную пору, взобравшись на полати, Артамошка день за днём перебирал свою нелёгкую, безрадостную жизнь... О покое мечтал, как войдёт хозяйкой в избу Пелагея и будет у него, Акинфиева, всё как у других мужиков: семья, детишки... А с той поры, как переночевал у Артамошки келарь Авраамий и узнал он, чем жил прежде Акинфиев, ждал Артамошка, что явятся за ним стрельцы из лавры и потащат на монастырский суд. Акинфиев даже подумывал, не уйти ли ему из Клементьева от греха подальше, но время шло, и никто его не тревожил. Успокоился Артамошка. Видать, пожалел его келарь.

Лавра залечивала раны. Везли камень и замешивали раствор, заделывали пробоины в стенах и башнях. Рос штабель брёвен. На месте разрушенных амбаров и клетей рубили новые, чинили трапезную и кельи.