Шуйский ожидал вестей из Можайска, а явился гонец из Зарайска, от князя Пожарского.
Грамота Дмитрия Михайловича повергла Василия в уныние. Писал Пожарский: «Рязань и окрестные городки мятеж против Москвы подняли, а сам Прокопий Ляпунов с дворянским ополчением выступил на Зарайск».
Велел Шуйский воеводе Глебову немедля поспешать на подмогу Пожарскому.
Удержали Зарайск.
Голицыны себя высоко чтили и место своё в Думе знали, а потому как обиду восприняли, когда царь Иван Васильевич Грозный князей Мстиславских посадил выше их. Аль Голицыны не исправно служили отечеству? Сам Василий Васильевич воеводой смоленским отсидел, а в 1602 году, пожалованный Годуновым в бояре, был отправлен воеводой в Тобольск, но через год в Москву возвращён...
В тайных помыслах виделся Голицыну трон и он в царских одеяниях, со скипетром и державою, а в Грановитую палату робко вступают заморские послы с дорогими подарками. Тянут бояре шеи из стоячих воротников, ровно черепахи из панциря, взирают завистливо. А он, Голицын, с послами речи ведёт умные, достойные, не чета Шуйскому...
В последнее время мечта Василия Васильевича, казалось, вот-вот сбудется, вон и рязанцы на Шуйского поднялись. Царь Василий Иванович мечется, недруги отовсюду: от Смоленска Сигизмунд, из Калуги самозванец грозит, Прокопий Ляпунов из Рязани замахнулся. В самой Москве заговор зреет. Тушинские бояре Владислава на царство звали, да и в самой Москве есть их сторонники, однако Голицын убеждён: Москва королевича не примет.
Долго прикидывал Василий Васильевич, и так и этак повернёт, всё одно получалось: не сидеть Шуйскому на царстве. Но тут же иная мысль шевельнётся, от которой Голицына озноб пробирал: ну как удержится и тогда почнут крамольников пытать и казнить, а они возьмут да и назовут имя князя Голицына? Нет, надобно от бояр, какие Шуйским недовольны, до поры в стороне держаться. В самый раз захворать, а как скинут Ваську, тогда, даст бог, и пробьёт час его, Голицына...
Голицынская дворня по Москве слух понесла: захворал князь.
Покликали к Василию Васильевичу лекаря. Пощупал он князю живот, в горло заглянул, а уходя, налил из склянки травяного настоя...
Лежит Василий Васильевич, ни он ни к кому, ни к нему никто. Но однажды, поздним вечером, постучал в ворота старый монах из Чудова монастыря, что в Кремле. Впустили старца, он к князю запросился. Велел Голицын ввести монаха.
— Почто, Божий человек, меня, больного, тревожишь?
— Родом я, князь, из Рязани. Намедни довелось побывать в родных местах, с сестрой попрощаться, настал её час... Увидел меня Прокопий Ляпунов, просил грамоту передать тебе, князь.
Из-под полы рясы извлёк лист, передал Голицыну:
— Изволь, князь, покинуть тебя, ибо изустно ничего не сказано.
— Иди, брат, — кивнул Василий Васильевич и, как только монах вышел, принялся за письмо.
«...Кланяется тебе, князь Василий Васильевич, думный дворянин Прокопий сын Петров... А поднялись мы не супротив Москвы, а на Василия Шуйского, царя нам неугодного, ибо не защита он нам и не надежда... Хотим мы видеть государем мужа доброго и справедливого, какой нас, дворян, в обиду бы не давал... И просим тебя, князь Василий Васильевич, о том с другими боярами и князьями совет держать и с нами заедино быть...»
Голицын лист к свече поднёс, охватило пламя бумагу — и нет грамоты, лишь пепел на полу. Докажи теперь, о чём писал Ляпунов, да и было ли вообще какое письмо?
Келарю и летописцу Троице-Сергиева монастыря Авраамию Палицыну (обогатившему историю российскую своими воспоминаниями о Смутной поре и осаде лавры) в ночь после Рождества Христова, когда забирал лютый мороз и трещали деревья от холода, а в домах не гасили печи и дымы столбами подпирали московское небо, привиделся ангел, и говорил он Авраамию:
«...Изреки слово к сынам народа твоего... если я на какую-либо землю наведу меч, и народ той земли возьмёт из среды себя человека и поставит у себя стражем... И он, увидев меч, идущий на землю, затрубит в трубу и предостережёт народ...»
Пробудился келарь. Встал, не чувствуя холода, засветил лампаду, опустился на колени:
— Боже, к чему слова пророка Иезекииля ко мне, грешному?
Утром вызвал его митрополит Филарет. Пока Авраамий шёл в Кремль, всё гадал, зачем он понадобился митрополиту.
С виду неказист келарь, коренаст, сед, бородка жидкая, но из-под кустистых бровей на мир смотрели мудрые глаза.
Когда Сапега и Лисовский подступили к лавре, Авраамий был в Москве. Не единожды бил он челом Шуйскому, просил послать стрельцов в подмогу осаждённым, плакался, читал слёзные послания архимандрита Иоасафа думным боярам, искал у них поддержки...
В монастырской церкви шла утренняя служба. Послушник провёл Палицына в Филаретову келью. Горела лампада перед образами, на налое лежало Евангелие в кожаном переплёте. Бесшумно вошёл Филарет. На нём простая льняная ряса, нагрудный крест.
Авраамий сказал:
— Благослови, владыка.
Склонил голову, смиренно ожидая, о чём митрополит речь поведёт.
— Позвал я тебя, келарь, ибо во гневе патриарх. Стало известно ему о твоём сношении с гетманом Сапегою. Живя в тушинской неволе, слышал о том же я от самого гетмана. Чем оправдаешься?
Поднял голову Авраамий:
— Владыка, как на духу, не утаю. Воистину, присылал мне Сапега письмо, прельщал саном архимандрита, коли склоню яз братию монастырскую впустить ляхов и литву в лавру. Видит бог, яз гетману ответил, что сан архимандрита от вора не приемлю и с гетманом в сговор не вступал.
— Ты успокоил меня, Авраамий. Ныне возвращайся в лавру, а я передам слова твои патриарху. Взывай народ на недругов, какие унию нам несут и земли наши взять на себя хотят...
Вёрст за двадцать от Троице-Сергиевой лавры перестрели Авраамия лихие мужики, монашеский сан презрели, забрали коня, ко всему взашей дали.
Время полуденное, оставшийся путь келарь проделал пешком. К ночи едва до Клементьева доплёлся. Заночевал в избе кузнеца. Артамошка Авраамия накормил, на лавке постелил. А пока монах умащивался, рассказал о своей жизни горькой. Ничего не утаил...
Пробудился Акинфиев, когда в волоковом оконце, затянутом бычьим пузырём, засерело. Свесил с полатей голову, всмотрелся. Келаря в избе уже не было.
Едва Жолкевский переправился через Днепр, как стало известно: в Можайске тридцатитысячное московское войско. К Шуйскому привели полки воеводы Елецкий и Валуев, пришли и шведы.
Князю Дмитрию Ивановичу немедля бы на Смоленск выступить, ан нет. На совете Шуйский велел Елецкому и Валуеву выдвинуться к Царёву Займищу и, укрепив острог, выжидать неприятеля, а сам с главными силами остался в Можайске. Обрадовался коронный гетман и, когда Гонсевский предложил отойти за Днепр, ответил:
— Воевода Шуйский, того не ведая, предоставил нам свободу действий.
И повёл хоругви на Волоколамск, где собралось до шести тысяч тушинской шлихты со своими гетманами и гетманчиками, ротмистрами и хорунжими, намеревавшимися идти к Сигизмунду. Узнав о том, что к ним направляется коронный, обрадовались. Паны вельможные Зборовский и Мазовецкий, Браницкий и Замойский, Кривицкий и другие со своими сотнями, ротами выступили навстречу Жолкевскому...
Теперь, когда под рукой коронного состояло десять тысяч конных и пеших шляхтичей и казаков, Станислав Жолкевский стремительно ринулся к Царёву Займищу...
Пятница.
Через две недели после Светлой седмицы собрал государь Думу. Он сидел на троне как подбитая птица — опустив руки, с поникшей головой.
Ниже трона восседал патриарх в белой митре и одеждах, шитых золотой и серебряной нитью. Из-под седой бороды на грудь спускается крест и панагия. Руки Гермогена лежат на единороге посоха.
Задумчив взгляд патриарха. На Думе речь важная, как государство замирить... Какие бояре отмалчиваются, иные друг друга норовят перекричать, но никто совета дельного не подал. Дай каким ему быть? Новое ополчение созывать — откуда люд брать. С запада на юг не жди подмоги: в тех землях либо ляхи с литвой, либо воры. На востоке тоже неспокойно...
