Сиротливо жались к нему с боков соседние домишки. А он стоял, как на параде, по-генеральски выпятив грудь, и вороны стекались к нему, как ручьи в воронку. Он горел всеми окнами сразу из-за наполненности своих покоев. Октябрь обходил его стороной, распластавшись неуклюже на крышах ближних домов скорченными пальцами корявых листьев, драматично подбрасываемых ветром.

А внутри дома была целая жизнь. Мастерски исполненный спектакль театра, подмостки которого украшали обычные люди.

Хотя… на слове «люди» следует сто раз подумать и пролистать тетрадку.

По вечерам, когда дом засыпал и шептался с тенями, и позвякивал льдинками советской люстры в гостиной, мы с Ольгой спускались на кухню. Садились под кисейную юбку торшера, качающегося барышней над круглым столом, над дымчато-розовыми искусственными пионами, венчающими белую скатерть. Старый телевизор ободранным боком следил за нами из-под кружевной салфетки, а мы – две тургеневские девушки 21 века (как сами себя называли) – корпели над учебниками и лекциями. И если названия моих книг были вполне читабельны, то Олины, из физико-математического факультета, без содрогания в голосе и легкого ужаса прочесть было невозможно.

Оля – настоящий будущий ученый. Даже Граф это понимал и всегда обходил ее стороной, запрыгивая бесцеремонно мне на ноги. Я привставала и просила услужливо:

– Любезный Граф, не соблаговолите ли слезть?

Граф не желал, цеплялся за мои шорты острыми коготками. А я, подняв руки и не притрагиваясь к нему, настаивала, раскачиваясь, чтобы скинуть кота на пол:

– Послушайтесь моего совета, болезный!

И недовольный Граф наконец спрыгивал, обиженно подходил к креслу-качалке, устраивался там, свернувшись и посматривая на меня искоса зеленым, приоткрытым глазом.

В одни из тихих полуночных посиделок мы услышали стоны путника, набредшего в пустыне на вожделенный оазис. Женские томные стоны.

Мы с Ольгой оторвались от книг и посмотрели друг на друга.

В дверном проеме кухни, в темноте безжизненного пространства, вдруг забелел человеческий силуэт. И замер, не доходя до нас. Баба Лида, простоволосая, с седыми, торчащими нимбом волосами, в одной ситцевой белой рубашке в мелкий цветочек, стояла, не шелохнувшись, и вслушивалась в стоны, доносящиеся сверху.

Я вновь повернулась лицо к Ольге и одними губами, почти беззвучно произнесла:

– Она подумает, что мы специально здесь сидим и подслушиваем.

– Ужас, – губы Ольги сложились в узнаваемое безголосое слово.

Мы дернулись, схватили свои ученические принадлежности и рванули к выходу.

Но бабушка нас поймала. Цапнула за локти крепко и по-детски испуганно попросила:

– Слухайте! Слышите?

– Не-е-ет, – протянули мы голосами двоечника, нагло врущему учителю.

– Чего брешете-то! И вот так кажную ночь! Бьет сморчок Оксану, а она плачет!

– Баб Лид, она не плачет! – прошептала я.

– А то я не слыхала, – бабушка отодвинула нас в сторону и направилась к лестнице, причитая: – И сколько можно над ею измываться. Выродок татарский, я ему покажу сейчас!

Я нагнала ее на середине скрипучей лестницы, обогнула и загородила проход.

– Баб Лид, не ходите! Он ее не бьет… – я махала головой и улыбалась совершенно дебильной улыбкой.

– Че-го?!

– Баб Лид, вы же были замужем. Они – муж и жена. Вы… понимаете?

Но она, тяжело ступая, задыхаясь, поспешила наверх.

И когда я увидела, что она берется за ручку Оксаниной двери, поняла, что надо спасаться бегством. За доли секунды взлетела на второй этаж. Позади оставался белый силуэт старой женщины в широкой ситцевой ночнушке…

Только оказавшись в нашей студенческой комнате, я обнаружила, что за мной по пятам бежала Ольга, и я ее дверью закрывающейся чуть не убила.

Мы молча ждали, сверкая друг на друга глазами в свете полной луны, прилипшей к черному полотну космоса.

Баба Лида через минуту осторожно открыла нашу дверь и закрыла за собой. Молчала.

– Ты была права, – сказала она мне, – я захожу, а он там на ей, меж ног. А она лежит. Тьфу.

Когда бабушка вышла, я повернулась и произнесла над спящей Людой:

– А ты говоришь: в шестьдесят пять Вероника Петровна предохраняться учит…

По воскресеньям к нам бесцеремонно забегала Оксана, хлопала по ногам, укутанным перинами, и скороговоркой причитала:

– Ну пошлите, вставайте, я чай сделала, бабанька пирогов испекла. Ну же.

И мы нехотя поднимались. Теплые босые ноги проскальзывали в волосатые тапочки, накидывали махровые халаты, сладко позевывая, собирали кудлатые волосы в небрежные хвосты.

Оксана при всем этом действии подгоняла нас, искала расчески-резинки, выискивала кофты-накидки. И была очень похожа воскресными днями на заботливую нянечку двух тургеневских барышень на выданье.

– Ну глянь, какие круги-то чернющие под глазами… – ругалась она на меня. – И че ночами сидеть… в ученые намылились? Вон и вторая… – переключалась Оксана на Ольгу, – все глаза себе учебой-то поиспо-ортила.

Люду Оксана не трогала – Люда имела слишком педагогическую внешность. Она уже успела поработать в школе и теперь училась в университете «для корочки». Спала Люда аккуратно причесанная, с ровной белой полоской пробора на макушке, прилежно положив щеку на мягкую маленькую руку с длинными наманикюренными ногтями, не снимая золотых строгих перстней, венчавших ее пухленькие пальцы. Казалось, что под одеялом она при полном параде – в строгом выглаженном костюме.

– Лю-юда-а, – официально протягивала Оксана, – ты спустишься вниз?

– Да, – отзывалась та и неторопливо протягивала руку к пеньюару из искусственного шелка с кружевными вставками по краю подола, и большие белоснежные груди ее величественно колыхались в разрезе атласной сорочки, мягкие, неестественно белые, словно лист бумаги, ляжки на долю секунды оголялись и тут же скрывались за кружевными складками.

Потом сидели на кухне женским полукругом. А я поминутно косила глаза в проем двери. В это время, в это редкое время мне удавалось краем глаза увидеть, как Александр надевает черное пальто, перебирая пуговицы, вытягивая вверх воротник и, обнажив на секунды холодный свет ноября, уходит в колющее искрами с неба предзимье.

– Знаешь, почему я на Ксюхе женился? – решил поделиться Вовка, когда я готовила себе великолепный студенческий обед – кашу из пакета, перемешанную с тушенкой. – Думаешь, потому что обрюхатил?

– Совершенно не интересно, – буднично ответила я, вытряхивая горячую гречку вилкой.

Он прошелся вокруг стола, пнув упавший кусочек хлебной корки.

– Потому что она – дура. Пригрели в доме покойничка Александра. Две идиотки.

Я прервала свое аппетитное занятие на мгновение. Смотрела, как Вовка достает из деревянной подставки нож. Лезвие блеснуло несколько раз перед его глазами, крутясь, прежде чем он вытащил из навесного ящика точилку и принялся старательно водить ножом по бруску.

– Не поняла, – выговорила, когда сумела овладеть голосом.

– Ну че не поняла… – Вовка провел пальцем по лезвию ножа, – С дурой-то очень даже хорошо жить.

– Я не об этом.

– А я об этом, – и Вовка заскрежетал ножом снова. – Баба – че оно такое? Она же должна перед мужем ползать. Понимаешь? Ползать. Хотя… – проткнул воздух ножом в мою сторону, словно выстрелил: – Куда тебе понять… Ты ж не баба. Как вы там с мышью серогорбой Ольгой говорите: ты – «барышня тургеневская».

– Почему ты назвал Александра «покойником»?

– У моего брата Васька́ – жена. Она у него в ногах ползает. Он ей ка-ак даст с ноги по заднице, – и грубый пинок в воздух изобразил. – А она ползает. Любит. Дура.

Я взяла остывающий пакетик из-под гречки и подошла к мойке, рядом с которой стоял Вовка.

– Отойди. Я выкину пакет, – сдержанно сказала.

Вовка вытянулся, отложив нож, и произнес мне в лицо:

– Ты бы не ползала.

Я бросила пакет прямо в раковину и быстрыми шагами вернулась к столу.