Если читатель сочтет сюжет данной книги фантастическим, то мне следует сказать заранее: автор уверен в реалистичности описанных событий.
И если после этого читатель решит, что автор – сумасшедший, тогда мне следует напомнить: быть может, сумасшедший – это тот, кто видит чуточку больше?..
«Случается, я бываю счастливым и парю в облаках… Но небо уходит, а я остаюсь… Остаюсь, пришпиленный к земле в качестве дополнения к гербарию… А хочется, чтобы – наоборот: я ушел… а небо осталось…»
Руслан Смородинов
Пролог
Я была в том позволительно счастливом студенческом возрасте, когда все можно и ничего не глупо. В том приключенческом возрасте, который по-французски звучит примерно так: «Elle n’est plus une fleurette, mais pas encore une cerisette» – что означает: «уже не цветочек, но еще не вишенка». Тогда я, конечно, себе не нравилась и удивлялась вниманию к своей персоне, а сейчас смотрю на свою единственную выжившую новогоднюю фотографию, сделанную в большом уютном доме, важно возвышающемся над пышными боярскими шапками лип…
И вижу юную девочку с дерзким маленьким ртом, картинно подведенным багдадно-кирпичной пылью; с солнечной прядью волос, выбившейся из-под кружевной косы… Девочку с яркими темными глазами, смотрящими сквозь время и пронзающими остро все пространство между мною тогда и сейчас. И это шифоновое платье изумительного девонширского оттенка, так яростно и живо заставляющее сиять желтым золотом глаза… Острый локоть, отставленный позерски в сторону, на котором алым следом – тонкая полоса над высокими перчатками цвета шампанского. И Александр /как жаль!/, не смотрящий в кадр, упирающийся тяжелым взглядом в мою макушку, залитую светом. И все мы, такие театрально великолепные в своей молодости, ветрености… И аккуратная, словно вся накрахмаленная, Люда с белой чертой пробора на голове. И «накармененная», с тяжелыми брызгами красных серег, Оля. И грузная Оксана, стоящая полубоком и вмещающая в кадр большой, поглаживаемый бережной рукой живот. И загорелый поджарый Вовка в неизменной тельняшке, карикатурно сунувший сигарету в рот. И очкастый, долговязый Витя с вытянутым удивленным лицом. И Егор, сузивший в треугольники черные глаза и напрягший спортивную грудь. И баба Лида, одуванчиком белым застывшая чуть поодаль… Все это, боже, заколдованный кадр из прекрасной ленты вырезанный, словно украденный, бережно мною хранимый. Драгоценный кадр за несколько минут до чуда.
У всего есть начало, которое случается, когда уже произошел конец. Закручено, но, вот черт, как же верно! Ведь до того, как попасть в тот дом, из сказки перенесенный, нужно было решиться на отчаянный шаг.
Часть 1
Я стояла перед ней совершенно голая. И это было не в переносном смысле, когда все тайное в голове оказывается вывернутым и брошенным к ногам публике, жаждущей крови. Нет. Голая, в прямом смысле.
Вот он – заключительный аккорд сентября, последняя точка моей обычной студенческой жизни.
Минуту назад я могла умереть. Как и все обитатели этой квартиры. Руки мои продолжали трястись. Но Клавдия Петровна привыкла к хождению по хлипкой дощечке между жизнью и смертью. А что же ей не привыкнуть, если она уже здесь, на Земле, создала свой личный ад.
Причем спасла всех нас именно я. А не она и не эти двое из соседней комнаты – мужчины, тоже мне! Голая я выбежала из ванной или нет – нечего таращиться во все глаза, застыв как памятники.
Я им, этим студентам-новобранцам, начала кричать (ничем не тряся, между прочим, – в общем-то, трясти особо нечем – худая, как кукла-марионетка с руками-ногами-палочками):
– Колонку! Быстрее колонку выключайте! Воду отключили!
А они… Ну в общем, я сразу поняла, что они – девственники, и побежала выключать сама. А эта советская уродина – колоночка времен СССР с рычагами-усами черными – трещала, из нее уже ржавчина сыпалась… Жуть! Она давно, бедняжка, надрывалась на издыхании последнем и не выключалась, когда воду перекрывали. Но Клавдия Петровна не сдавалась.
– Мембраночку просто вовремя поменять – и еще сто лет, родимая, прослужит, – повторяла хозяйка, пружинками своими на голове, крашеными в баклажановый, потряхивая. И брови еще тонкие-тонкие (ниточки, что называется) натягивала повыше – и сразу один-в-один – злая завуч.
А мне не то чтобы мыться, мне на кухне сидеть и жевать бутерброд было страшно, когда эта старая колымага-колонка подмигивала огоньком-глазом, поскрипывала и шипела, как поезд, начавший ход.
И после пережитого мною ужаса, Клавдия Петровна зашла к нам с Людой в комнату и принялась меня же (голую, между прочим) обвинять в случившемся.
– И все из-за чего! – Она энергично обмахивалась веером – хвостом ободранного павлина. – А, чертовы приливы! Хоть бы форточку открыли – дышать нечем, сидите закупоренные денно и нощно!
Я уже успела схватить полотенце и халат, но не одевалась, а стояла, прижав спереди и то и другое. Руки тряслись, но уже не от страха, а от гнева. Вернее, предчувствия дальнейших нравоучений.
– Из-за того, что намываетесь кажный день! Вы видели, как я моюсь?
Боже, избавь нас от этого зрелища!
Однокурсница Люда сузила лепестками глаза и отвернулась к стенке, сжимая губы в полуулыбке.
– Ну тряпочкой там протерлись – и все! – Клавдия Петровна показала энергичную пантомиму, как именно следует это делать.
– Воду отключили и колонка чуть не взорвалась из-за того, что мы намываемся? – Люда была хладнокровна – настоящий педагог.
О, я завидовала ее сдержанности. Хотя здесь, у Клавдии Петровны, это именно выдержка. Солдатская. Когда юный бедолага стоит у Вечного огня, не шелохнувшись. В белых перчатках, подтянутый, красиво прижав карабин 50-го года выпуска. И на лице его отрешенное выражение. Неживое. Фарфоровое. А рядом – пятнадцатилетние девочки-кокетки, желающие сфотографироваться.
Клавдия Петровна, отстраняя прилипающий от пота халат, принялась рассуждать, как ужасно стирать «кажный» день, и что ее кофта выглядит новой, потому что не стиралась ни разу.
Но у меня-то в голове уже щелчок сработал. У себя в голове я уже рылась в сумке и искала номера бабушек, сдающих комнаты. Благо телефоны у нас в университете заранее взяла. После того, как Клавдия Петровна объявила, что у нее от наших «макарон, которые варятся в открытой кастрюле, обои на кухне отклеиваются». Но можно было и чуть раньше, когда она заметила, брови свои мерзко натянув, что умываться по утрам нужно холодной водой – «нечего попусту газ в колонке переводить – денюшка-то капает». А если воды холодной «дурынды испужались», то можно и в чайнике подогреть. Хотя, конечно, лучше б уж холодной, потому что «пар из чайника валит и сырюгу в квартире наводим для чахотки».
В общем, мысленно я уже чемодан собранный по ступенькам тащила, и сквозь все это воображаемое действо услышала ее удаляющееся, из коридора звучащее:
– Мальчиков надо держать. С мальчиками куда проще сладить. И форточку хоть бы открыли, в жарюге сидят.
Короче, на ночь глядя я решила ехать по совершенно неизвестному адресу. Любому.
Одевшись, села на ковре и принялась вытряхивать содержимое сумки:
– Где эти бумажки с объявлениями!
– В ночь ехать собралась? – спокойным тоном училки осведомилась Люда.
– Да, – услышала я свой невозмутимый голос и почти удивилась.
– Ты время видела?
– Ну сколько? – я бросила взгляд на часы, но девять вечера меня не впечатлили. Вернее, впечатлили, но не остановили: – Да где эти адреса? Повыкидывала с чеками старыми…
– Вон там, у тебя под пяткой, – Люда все еще была равнодушна.
Я вытащила листочек с номером телефона. Мятый и крошечный.
– Роковое объявление, – зачем-то произнесла я, еще раз удивившись самой себе и не подозревая, что слова мои окажутся пророческими.
